Попасть в квартиру старухи было непросто. Говорили, она жена какого-то ещё советского то ли министра, то ли партийного бонзы. Квартиру её охраняют…
Обалдеть – такой почёт да в наши дни! На Арбате много квартир миллионеров, там могут быть максимум чоповцы. Но тут-то не чоповцы, не скьюритИны, а Нацгвардия, в форме, наверное, и при оружии. Неужели – по старой памяти? Неужели все эти слухи из прохановского особняка на Комсомольском проспекте (где давно нет ни Проханова, ни его «Завтры») – правда? Про то что режимы меняются, а государство остаётся. А значит – и государственная охрана…
Что того же патриарха, хоть Ридигера, хоть Гундяева, охраняет ФСО – это известно давно, ведь церковь с государством давно срослась, где-то в 1997-м, когда выставили посты ФСО у ХХС. Но тут – вроде не церковь… Хотя, по слухам, у старухи гостил как-то именно Алексий, предыдущий патриярх, ночевал даже, с официальным визитом. Что его туда заманило? Да картины…
Вот ответ – муж, человек весьма состоятельный по своим временам, имел не только тягу к живописи, но и вкус. Использовал служебное положение, покупал и любовался…
В подъезд было сложновато попасть – слухи, опять же, убеждали, что где-то рядом всегда дежурит полицейская, как минимум, машина. Ведь старуха завещала картины Государству – давно уже не тому, которому служил её муж, но… Другого-то нет.
Попав в подъезд, я не встретил проанонсированной охраны прямо на месте лифтёра – хотя столик, частично перегораживающий проход на лестницу, действительно имелся и даже казалось, что пост просто покинули ненадолго. Стал подниматься по лестнице, чтобы не гадать с этажом (ведь забыл шпаргалку с цифрами). С каждой лестничной клеткой, на которой по четыре квартиры, и с резвым вверх – на меня наступали настроения и веяния пространства. Казалось, так, немного впитавшимся в дерево табачным дымом и чуть более старокаменной лестницей, пахли: и 1920-е, когда тут в коммуналках, только что реквизированных экс-меблированных комнатах, и обустраивалась Советская власть; и 1930-е, когда напротив через бульвар уже строился Дом челюскинцев… Неужели за одной из дверей рубежа экс-коммунального быта, в котором жили и Калинин, и Ворошилов в 1930-х, меня овеет той, приобщающей к достижениям искусства и народа, атмосферой государственной работы? – думал я, приближаясь к искомой квартире. Смольный, говорят, в дни Октября буквально просмолили папиросным дымом, так же пахли и здешние «элитные» коммуналки товарищей из Совнаркома… Выше пролётом действительно обнаружились признаки поста – висящие на лестнице чёрные утеплённые куртяги. Но росгвардейцы не спешили выглядывать – видимо, караулить потенциально государственное добро им порядком надоело и они устали подозревать прохожих (тем более что выше-то никто и не живёт, там чердак только).
Старуха в весёлом рыжеватом парике открыла лишь через две минуты после звонка. Первым желанием на территории квартиры – было бегство. Паническое, под любым предлогом – так чёрт, вероятно, должен шарахаться от ладана. Но ничего не поделаешь – этикет… А бежать хотелось – тупо, физиологически. В квартире стояла вонь, причём не просто вонь, а духота, в которой перемешался такой букет, о котором и задуматься страшно. Кстати, были и букеты буквальные – но тоже пожухлые, казалось, от одного здешнего «воздуха».
Да, время, хоть и притормозилось, но шло и тут – поэтому вместо духа советского, коммунального (который тоже не состоял сплошь из здоровых флюид, а включал в себя и канализационные ветерки, и пелёночную влажность возле жирных кухонных наслоений и папиросного пепла), здесь царствовало нечто, пока не поддающееся пониманию, но явно приватное, личное, не продувное на правах общежития. Старческая моча и нечистоплотность, многолетняя плесень и моль, кошачье всевластье на просторах бывшей элитной квартиры плюс давно всё это впитывающие деревянные панели на стенах и ещё какая-то ткань поверх дерева… Всё это, наверное, напоминало самой старухе (и фамилию-то имеющей какую-то пыльно-насекомую) церковное убранство – особенно те самые картины, на которые и смотреть-то было страшно. Холсты ведь тоже изнанкою вовсю впитывают запах помещения…
Со старухой требовалось выпить по этикету за столиком для переговоров. Со всех стен глядели картины – какие-то пузатые то ли ангелы, то ли пророки. Но вызывали они все вместе омерзение – поскольку нос тут диктовал настроение. И вот именно к носу-то я и поспешил поднести спасительную рюмку коньяка, не ко рту, а именно к носу, чтоб перебить этот смрад. Хоть бы клопами, как некоторые считают, повеяло! Но нет, запах не столь сильный. Конечно, открыть форточку, пока старуха ходила за ножом и вилкой для торта (закусочка) – было бы престулением
– Вы знаете, а ведь это я похоронила Маяковского, — начала она отвлекать или даже оправдывать все мучения носа моего, пока я прожигал дыхание и глотку дорогим коньяком, — и добилась того, чтоб он был похоронен на Новодевичьем.
– А кто же был в урне с прахом установлен на специальном возвышении в здании Донского крематория, а после войны перенесён на Новодевичье?
– Да никто, просто установили пустую урну… Но я дошла с его прахом до самого Вэ Вэ. И он дал распоряжение захоронить. Это была простая стеклянная баночка, сверху перевязанная клетчатой материей. Она стояла на нижней полке в одном из языковых институтов тут неподалёку, на улице Воровского…
– Так его же кремацию наблюдали многие, включая Лилю?
– Ну так кремацию – видели. А что потом было с прахом – нет…
Вот тут-то я и понял всё, как говорится. Не эти мёртвые цветы, розы и хризантемы (которые, видимо, старухе исправно доставляет Государство за будущее наследство), добавляющие траурности и без того ужасной атмосфере – нет, не они виноваты. Процесс деградации общественного сознания, его ретроградный ревизионизм – вот что тут обитало. Это та самая, прежняя элита, которая себя так никогда не называла – но собирала картины, была на приёмах и съездах, копившая добро отторгнутых от власти классов – каким-то чудом, а точнее, вместе с обществом, дотащила вместе с коллекциями древних картин и героев Эпохи, но в уже иных интерпретациях. И этим, с трудом выражаясь, умам – необходимо заслонять действительность мифами, пересматривать смерть Есенина, хоронить вновь и вновь Маяковского (на самом деле убитого, конечно же, «тоже чекистами»), выяснять, что Фанни Каплан не могла стрелять в Ленина из-за плохого зрения и чуть ли не атрофии всех конечностей… Потому что именно отсюда, а не откуда-то извне совершила меткий насекомый скачок буржуазность в Кремль. Моль, как в плодах шелковицы, на здешних богатых «хлебах» классово вызрела личинкой в инкубаторе перестройки, и золотясь крылышаками, полетела по вертикали от тусклых золочёных рам в «отреставрированный» Георгиевский зал, из которого буквально выломали рамы иные, механизмы иные, рычаги Советов, на центральной трибуне озаглавленные гербом СССР. Статую Ильича в нише за дубовыми трибунами тоже съела здешняя моль, которая и камень точит…
– Вы не знаете, почему это русский человек пьёт всё что горит, даже одеколон, но вот в коньяках прекрасно разбирается?
Это она иронизировала – но я, оценив иронию, продолжил вспоминать её дикие исторические опусы, и расследовать их природу. Точно – это же их язык. Они всё время говорят про русских, именно про русских. Они, бывшие на самом верху советского общества. И тут как раз не важно, что они говорят именно о русских – в Киеве такая же старуха говорила бы о хероях-бандеровцах, в Эстонии – о лесных братьях… Это концептуальный, повсеместный сепаратизм, обозначившийся гораздо ранее декабря 1991-го в культуре. Когда элита пожелала быть русской (умножить национально на все 15 экс-республик) – и расторгла Союз. И возникло много элит и много же рабов. А они тут продолжают доказывать – там, где их ещё печатают, — какие же мы русские!
По ломберному столику, который если отшкурить и покрыть лаком, то потянет на миллион – какого-нибудь графья или царья столик, — полз маленький тараканчик. Я понял, что к ингредиентам вони мысленно не добавил на входе тараканьего дерьма, а его тут, за тканями и в щелях древнего, дореволюционного паркета имелось предостаточно, слоями поколений, наверное. Как вынес тут ночёвку патриарх Алексий – только бог, пожалуй, и знает. Воистину святой человек. Молитвою отгонял злой духаст…
Она сгорбленно вышла, прежняя светская красавица, ответить на телефонный звонок, а ко мне на столик, между коньяком и вазой фруктов, к которым прикоснуться в такой обстановке страшно – пришёл кот. Я постучал ему костяшками по башке между глаз, на что кот удивлённо глянул: ты-то тут прохожий, а я хозяин. Впрочем, принюхавшись к обмякшему торту, он не стал за него бороться. А на кухне-то, наверняка, они давно хозяева… Бесценные картины в древних рамах, как будто из иконостасов (и какие-то действительно из храмов то ли ангелы, то ли пророки скульптурного, католического вида) глядели как монстры. Ни капли прекрасного, хотя оно там когда-то жило…
Я ощутил непередаваемо классовое желание. Пропырять каждое это древнее мясо на картинах – штыком, желательно ещё и с проворотом, и поддеть, чтоб с рамой грохнулась. Вот так, как делали революционные матросы-анархисты в 1917-м (для которых потом Н.Н.Купреянов по заказу Луначарского нарисовал плакат «Граждане, берегите памятники культуры») – со всей яростью, какая только может быть у задушенного царизмом, буржуазией, кулачеством и дворянством народа. Ведь это не просто «буржуазное искусство», оно только кучкуется возле «национального возрождения», которое по сути – сепаратизм и вырождение. Отрицание «химеры советского народа» как общего пути к коммунизму – и утверждение в нём одного русского (читай: обратного, регрессного вектора, в островной капитализм), вот их конёк, ну а далее и пригодятся все эти иконостасы Вэ Вэ или любой другой главе мафии. Был бы правящий класс, а крёстного-то отца всегда выберут…
Это в их квартирках – теперь провонявших буквально, теплилось ощущение превосходства классовго ещё до того, как общество «официально» прокляло социализм. Это такие вот коллекционеры – самые чудовищные бредни подают как предания старины глубокой, не оставляя ни одного героя Эпохи на прежнем месте. Им под силу их «двигать», потому что в их индивидуально-элитном сознании этот сдвиг давно произошёл. Их элитность лишь сменила обложку – но именно под этой обложкой они и провоняли идеологически.
Я не продержался там дольше двадцати минут, вышел по этикету, напоследок заметив ещё и какой-то на белом фоне супрематизм на стене, который украсил бы офис на Уолл-стрит. Тоже, небось, миллионы, во только – как отчистить от вони… Выбежал в вечер, и воздух бульвара счёл уже воздухом революции. Шёл и хвалил себя за желание разделаться с будущими картинами Государства штыком… Хотя, разделаться надо прежде с государством-мутантом, само собой.
Текст: Антон Вотречев
