От редакции
Имя Джона Фанте почти не известно русскоязычному читателю, да и на своей писательской родине – США – о нём мало кто знает. Этому есть множество причин. На пороге 1930-х, когда молодой двадцатилетний Фанте всерьёз решил сесть за пишущую машинку, стать писателем в Америке было делом не из лёгких. С одной стороны – кризисные годы Великой Депрессии, угроза новой войны, надвигающейся с Европы, с другой – бедность семьи Джона и повинность всех её членов тяжко работать (его родители были итальянскими мигрантами, их освистывали, обзывали «даго» и хорошей работы просто не предлагали). К третьей стороне – мы же говорили, что причин тут много! – можно отнести, например, то, что литературный «пирог» 1930-х уже давно был поделен между такими «монстрами», как Драйзер, Стейнбек, Фицджеральд, Синклер Льюис, Хэмингуей и Фолкнер, и молодому писателю нужно было писать, как они, чтобы журналы взяли его рассказы в печать. К четвёртой – снобизм самих литературных журналов, не желавших возиться с «молодняком», на которых ничего нельзя было заработать. С пятой же стороны…
…С пятой стороны, пожалуй, было то, что Фанте желал стать писателем больше всего на свете и плевать хотел на остальные «стороны». Он хотел писать о том, что горело в его сердце: о напряжённой жизни переселенцев, о бедности, о несчастливой любви и о волшебной мудрости детского взгляда на мир, искренностью которого он свято дорожил. Дерзкий юноша со вспыльчивым характером бойца, он пошёл работать на консервную фабрику и откладывал зарабатываемые там скудные гроши для того, чтобы уехать из своего захолустья в Лос-Анджелес, в скорости сочинить там свой первый роман (Фанте давал себе на него семь месяцев) и «взорвать» жестокий литературный мир.
Эта затея, разумеется, окончилась неудачей, хотя деньги были накоплены и переезд в Лос-Анджелес состоялся, роман не был завершён в срок, контракт с издательством был расторгнут, аванс истрачен, а сам Фанте чуть не умер с голоду на своём чердачке. Кое-как сводить концы с концами ему помогала публикация рассказов, которые, в отличие от романов, имели куда больший успех и печатались в таких серьёзных журналах, как «Эсквайр», «Харперс Базар», «Атлантик Мансли» и «Америкэн Меркьюри». Так или иначе, для него эти публикации были только «временным этапом» на пути к написанию «большого американского романа».
Однако этот «временный этап» длился всю жизнь Джона Фанте: мелкие и нечастые успехи, которые никак не означали признания его как автора, да такие же мелкие и нечастые гонорары, прожить на которые становилось всё труднее. Будучи уже традцатилетним мужчиной, он в отчаянии берётся сочинять киносценарии на заказ, чтобы прокормить себя и свою семью. Здесь его наконец-то ждала удача: он скоро стал отличным голливудским сценаристом (работал в «Уорнер Бразерс»), финансово состоялся, был признан в киноиндустрии. Один из фильмов, снятых по его сценарию («Прогулка по беспутному кварталу»), был даже номинирован на Оскар в 1963 году, – правда, не в номинации «Лучший сценарий», а в номинации «Лучшая музыка, оригинальная песня». И хотя для Фанте это было далеко не то, чего он хотел, он всё-таки мог очень достойно содержать свою семью, в свободное от работы время продолжая корпеть над романами и рассказами – впрочем, сочиняя их уже безо всякой надежды, исходя только из самой идеи творчества. Надежда требовала из года в год всё больших усилий: его произведения традиционно не отмечались энтузиазмом со стороны издателей. «Слишком откровенно», «преждевременно», «излишне провокативно», хотя этих фраз Фанте уже давно не слышал, его всё равно печатали мало, крохотными тиражами, без должной поддержки со стороны литературных агентов. Потрясающий, искромётный, воздушный и яркий литературный стиль Джона Фанте, оттачиваемый им годами, оставался всё тем же зарытым кладом посреди американской литературной мусорки. Он не был в этом повинен, но и сделать ничего не мог — ведь не мог же он в одиночку восстать против рынка, так любящего долдонить, что «талант должен быть голодным».
Неизвестно, что случилось бы, если бы в одном из своих романов («Женщины», 1978 год) о Джоне Фанте не заговорил сам Чарльз Буковски:
– Кто был вашим любимым автором?
– Фанте.
– Кто?
– Джон Ф-а-н-т-е. «Спроси у Праха». «Подожди До Весны, Бандини».
– А где можно найти его книги?
– Я нашел их в главной библиотеке, в центре. Угол Пятой и Оливковой, кажется?
– А чем он вам нравится?
– Абсолютной эмоцией. Очень храбрый человек.
– А кто еще?
– Селин.
– А почему?
– Ему вырывали кишки, а он смеялся и их тоже заставлял смеяться.
Очень храбрый человек.
– А вы верите в храбрость?
– Мне нравится видеть её во всех – в животных, птицах, рептилиях, людях.
– А почему?
– Почему? Мне от этого лучше становится. Здесь всё дело в стиле перед лицом отсутствия какого бы то ни было шанса.
Такое упоминание было неожиданным даже для издателя Буковски — Джона Мартина, который, редактируя его произведения, обнаружил незнакомое имя. Сначала он, как и все, подумал, что это «фейк» и Буковски просто разыгрывает публику. Ведь имя Фанте точно не было именем писателя литературного андеграунда – их Джон Мартин знал всех – и явно касалось кого-то более значительного, раз уж Буковски ставил его рядом с такой глыбой, как Л.-Ф. Селин. Как он мог остаться незамеченным? Тем не менее, Буковски уверял, что Джон Фанте существует. Используя все свои профессиональные возможности, Мартину удаётся узнать адрес писателя: в то время уже практически ослепшего, медленно умирающего от осложнений сахарного диабета 68-летнего старика. Буковски, собрав всю смелость, поехал знакомиться с кумиром своей юности, а Джон Мартин спешно принялся переиздавать полузабытые произведения Фанте.
О дружбе, завязавшейся между Чарльзом Буковски и Джоном Фанте после той встречи, можно было бы написать хорошую книгу. Но сам Буковски сделал ещё лучше – посвятил Джону трогательнейший стих. Он называется «Предложено к рассмотрению…»:
хорошо бы умереть за пишущей машинкой,
а не с задницей прилипшей к жёсткой больничной койке
я навещал друга-писателя, умиравшего в больнице
медленной смертью
самой ужасной
из всех возможных.
и все же каждый раз
он всё говорил мне (когда бывал в сознании)
о своем
творчестве (бывшем для него колдовской одержимостью,
а не способом самореализации),
и он не противился
моим посещениям,
поскольку
знал, что я прекрасно понимаю
всё, о чем он говорит.
на похоронах
я думал, он встанет
из гроба и промолвит:
«Чинаски, это было совсем неплохо,
стоит попробовать».
он никогда не знал, как я выгляжу,
потому что мы познакомились
уже после того, как он ослеп,
но он знал, что я понимаю
его медленную и ужасную
смерть.
однажды я сказал ему, что
боги наказали его
за то, что он
так хорошо писал
надеюсь, я никогда не буду
писать так же хорошо,
я хочу умереть,
уронив голову на пишущую машинку,
три строки до конца
страницы,
догорающая сигарета
в руке, тихо играет
радио.
хочу писать
настолько хорошо,
чтобы умереть
так.
Увы, пожеланию Чарльза Буковски не суждено было сбыться. В 1988 году ему был поставлен диагноз «лейкемия», а в 1994 году, в возрасте 73 лет, он умер – правда, не на «жёсткой больничной койке», но в собственной кровати, в присутствии жены и дочери.
Джон Фанте же умер 11 годами раньше, 8 мая 1983 года в возрасте 74 лет, едва успев дождаться выхода своего нового романа «Мечты из Банкер-Хилла», который он надиктовал своей жене незадолго до смерти. Видимо, они с Буковски сдружились настолько крепко, что даже уйти «договорились» в одном возрасте…
Нужно сказать, что именно благодаря усилиям Джона Мартина и «рекламе» Чарльза Буковски, романы Джона Фанте «Спроси у пыли» и «Подожди до весны, Бандини» приобрели популярность ещё при жизни автора. Пожалуй, только это было главной причиной того, что имя писателя не растворилось окончательно во тьме забвения. Выдержав множество переизданий, в XXI веке «Спроси у праха» появляется на книжных полках с обязательной вступительной статьёй Буковски, в которой тот вспоминает, как впервые познакомился с творчеством Джона Фанте, случайно обнаружив его книгу в той самой «главной библиотеке», на углу Пятой и Оливковой:
«…Как человек, отыскавший золото на городской свалке, я пошёл с книгой к столу. Строки легко катились по странице, одно сплошное течение. В каждой строке билась собственная энергия, а за нею — ещё одна строка, ещё и ещё. Сама субстанция каждой строки придавала странице форму, такое чувство, будто что-то врезано в неё. Вот, наконец, был человек, не боявшийся эмоции. Юмор и боль переплетались с изумительной простотой. Начало этой книги было для меня диким и невозможным чудом…»
«Конечно же, это далеко не вся история Джона Фанте, — говорил Буковски далее. — Это история кошмарной удачи и ужасной судьбы, редкого и прирождённого мужества… Но позвольте мне всё-таки заметить, что слова его и жизнь его одинаковы — сильны, хороши и теплы…».
В 2006 году, по мотивам «Спроси у пыли» был снят одноименный фильм с Колином Фаррелом и Сальмой Хайек в главных ролях. Фильм был воспринят зрителями прохладно, но в этот раз вполне заслуженно: лишённый обаятельности авторского слога, его неповторимой энергии и магии, эмоциональный заряд киноленты упал почти до нулевого значения. Впрочем, для экранизаций подобный «эффект» не редкость.
Сегодня мы предлагаем вашему вниманию рассказ Джона Фанте «Похищение в семье» («A Kidnapping In The Family»), впервые опубликованный в сборнике «Вино юности» («The Wine Of Youth») в 1985 году, уже после смерти автора. На русский язык этот сборник до сих пор не переведён, как не переведено вообще многое из творчества писателя. Текст рассказа мы берём из ресурса «Лукошко российского глубокомыслия», где его перевели и опубликовали ровно год назад.
Русскоязычный читатель также может познакомиться с творчеством Джона Фанте по романам «Спроси у пыли» (мы настоятельно рекомендуем его для первого знакомства с автором), «Дорога на Лос-Анджелес» (входит в число лучших первых романов известных писателей), «Подожди до весны, Бандини» (история любви родителей Фанте), а также по сборнику «Возмездие обречённых». Все они переводились и издавались – но, как это было «принято» в писательской судьбе Фанте, без ожидаемого внимания со стороны публики.
***
ПОХИЩЕНИЕ В СЕМЬЕ
В маминой спальне стоял сундук. Он был старый-престарый, с пузатой крышкой. Глубоко внизу, на самом дне сундука, под платьем, которое мама никогда не носила, и столовым серебром, которым мы никогда не пользовались (платье было свадебным, а серебро — подарком на свадьбу), под самыми разными ленточками, пуговицами, свидетельствами о рождении, под целой кучей всякой всячины, хранилась коробка с семейными фотографиями. Мама никому не разрешала заглядывать в сундук, и поэтому она спрятала ключ. Но однажды я этот ключ нашел. Он лежал под ковриком.
Дело было весной. Обычно, когда я приходил домой из школы, маме было не до меня — она хлопотала по дому. От постоянного труда ее отекшие руки стали белыми, как сухая глина, волосы выглядели тонкими и сухими, а большие впалые глаза смотрели с грустью.
Фотография со дна сундука! В такие моменты я всегда вспоминал о ней. Какая красивая фотография!
Когда мама не видела, я украдкой пробирался к ней в спальню, закрывал дверь на ключ и доставал из сундука коробку. В ней было много разных фотографий, и все мне очень нравились, но среди них была одна особенная. Она просто завораживала меня. Я боялся моргнуть, я боялся дышать — только бы случайно ее не выронить. Никогда больше мама не была такой. Снимок был сделан за неделю до того, как она вышла замуж за моего отца.
Ах, что за фотография!
Мама сидела в обитом бархатом кресле. На ней было длинное, до пят, белое платье с изящными воздушными рукавами. Её открытую шею украшал кулон на тонкой золотой цепочке. К этому платью мама надела большущую шляпу – это была самая большая шляпа из всех, что я когда-либо видел. Ее края немного провисали под собственной тяжестью, отчего она напоминала зонтик. Мамины волосы было почти не разглядеть. Зато я мог видеть ее прекрасные зеленые глаза. Глаза, которые не могла скрыть даже эта громадная шляпа.
Я не мог оторвать взгляд от этой удивительной фотографии, я целовал ее, я рыдал от счастья, что мама когда-то была такой. Однажды я пошел к реке, положил фотографию на камень и стал молиться ей. А в это время дома, в плену сковородок и кастрюль, томилась моя мама, которая когда-то была той девушкой с фотографии.
Вот так обстояли дела той весной.
Иногда я поступал иначе. Например, подходил к комоду и, держа фотографию возле своего лица, смотрел в круглое зеркало. Меня охватывал восторг, я не мог пошевелиться, и по моему телу пробегали мурашки. Мне казалось, что эта знатная дама, эта королева может исчезнуть, промолви я хоть одно слово.
И тогда та мама, которая мыла посуду, переставала быть моей мамой. Ну уж нет! Дама в большой шляпе – вот моя мама. И почему же я ничего о ней не помню? Почему нужно рождаться таким маленьким? Почему я не мог родиться в четырнадцать? Ничегошеньки не помню. Когда мама успела так измениться? А главное — из-за чего? Как вышло, что она стала старой? Я твердо решил, что если когда-нибудь встречу ту маму с фотографии, то сразу же попрошу выйти за меня замуж. Она никогда мне ни в чем не отказывала, так что в её согласии я не сомневался. Мой план был идеален. Я даже придумал, как избавиться от отца. Мама с папой могли развестись. А если церковь будет против, то можно подождать, когда он умрёт, и затем сыграть свадьбу. Кроме того, я внимательно просмотрел свой молитвенник и катехизис — убедиться, что брак между матерью и сыном не запрещён. К моему полному удовлетворению, в них об этом не было ни слова.
Как-то раз вечером я достал фотографию из-за пазухи и показал ее папе, который сидел на крыльце и читал газету.
– Смотри, – сказал я. – Угадай, кто это?
Он посмотрел на нее и выпустил облако табачного дыма. Это было возмутительно. Отец разглядывал фотографию так, будто это был жук, кусок заплесневелого пирога или что-то такое. Он три раза пробежал по фотографии глазами сверху вниз, а затем еще три справа налево, перевернул ее и стал разглядывать заднюю сторону. Я-то надеялся, что при виде фотографии у него глаза на лоб вылезут, что он взревет от восторга, а он лишь пробормотал что-то невнятное о композиции и ни слова – о маме.
– Это же мама! – сказал я. – Разве ты ее не узнаешь?
Он посмотрел на меня с раздражением.
– Положи ее туда, откуда взял, – сказал он, возвращаясь к своей газете.
– Но это же Мама!
– Боже правый, – сказал он. – Да я знаю, кто это! Ведь я её муж.
– Ну посмотри!
– Отстань, – сказал он.
– Папа, ну посмотри!
– Не мешай, я читаю.
Мне хотелось его ударить. На душе у меня скребли кошки. В тот миг что-то изменилось, фотография уже не была такой чудесной, как раньше. Теперь это была обычная фотография – такая же, как и любая другая. После этого случая я редко её рассматривал и уже никогда больше не лазил в мамин сундук за лежавшими на его дне сокровищами.
До того, как мама вышла замуж за папу, она была Скарпи. Мария, дочь Джузеппе и Стеллы Скарпи. Мой дедушка был сапожником. Они с бабушкой переехали в Денвер из Неаполя. Мама родилась уже здесь, в Денвере. В семье она была четвертым ребенком. Как тогда было принято, мама училась сначала в приходской, а потом в средней школе. Средняя школа ей не нравилась, там все было совсем не так, как в приходской. Оба ее брата и все четыре сестры отыграли свадьбы сразу по окончании учёбы.
Но Мария Скарпи не желала замуж. Она заявила, что хочет пойти в монахини. Для семьи это было как снег на голову. Ее братья и сестры считали это несусветной глупостью. А как же дети? А дом? А муж? Взять, например, Пола Карнати — какой славный из него вышел бы муж. Но какое ей было дело до всего этого. Девушка, ставшая потом моей матерью, лишь задирала нос еще выше и оставалась верна себе. Она была бунтаркой. Братья и сестры пытались ее образумить и приводили в дом самых разных женихов. Но Марию Скарпи нелегко было пронять. Чтобы она стала развлекать гостей разговорами? Немыслимо! Всякий раз, когда внизу раздавались незнакомые голоса, она запиралась у себя в комнате до тех пор, пока посторонние не покидали дом.
Пол Карнати владел пекарней. Он был богат, изобретателен, а главное – по уши влюблён в мою маму. Однажды он купил шикарную коляску с резиновыми шинами и откидным верхом, запряг в неё породистого жеребца и подъехал к нашему дому. Всё это он намеревался подарить моей маме – настолько богатым был этот Карнати. Но мама не только не приняла подарок, но даже и не вышла из комнаты. Взбешенный, Пол Карнати укатил прочь и уже никогда больше не возвращался. Семье Скарпи пришлось найти себе другого продавца хлеба, потому что в пекарне Карнати с них теперь брали втридорога. В довершение ко всему, Пол Карнати в мгновение ока нашел себе другую девушку и женился на ней. У итальянцев это называется свадьбой назло.
Мама рассказала мне о том, как она встретила моего отца. Они познакомились в августе 1910 года, в День святого Роха – покровителя всех итальянцев. Этот праздник всегда отмечают с размахом. В тот раз в шествии участвовало по-настоящему много людей — одних только оркестров было три штуки, у каждого братства свой. Сыны святого Роха по традиции надели красные костюмы и шляпы с белыми перьями. Вместе с ними по улицам шли Рыцари Колумба и Сыны маленькой Италии — и у всех была музыка! В общем, там были все, кто имел хоть какой-то вес в итальянской общине. А еще там были американцы, которые никакого веса не имели, но зато знали, как славно у нас отмечают День святого Роха, и приходили, чтобы от души повеселиться.
В тот раз маршрут был следующим: сначала вниз по Осейдж-стрит, а потом на восток по улице Белмонт – в Церковь Святого Стивена. Моя мама стояла у аптеки на углу Белмонт и Осейдж и смотрела парад.
Она была сама по себе, а вокруг толпились парни-итальянцы в сдвинутых на затылок шляпах; они только что выскочили из бильярдной, не сообразив даже положить кии. Те ребята знали мою маму. Еще бы! Все в городе слышали о Марии Скарпи – девушке, которая собиралась пойти в монахини, а не замуж. Она стояла к ним спиной, она презирала их. Именно эти хулиганы позже станут первыми гангстерами и покроют несмываемым позором доброе имя денверских итальянцев.
Они притворялись, что пришли посмотреть на парад. Но это было не так. Они пришли посмотреть на мою маму. Она была чем-то из ряда вон, лоботрясы не знали, как вести себя при ней. Да и что бандит может сказать будущей монахине? Они молчали, как рыбы. Никто не проронил ни слова. Просто стояли и аплодировали.
Вдруг в задних рядах началась возня. Кто-то продирался сквозь толпу, изо всех сил работая локтями и ежесекундно повышая голос. Роста он был небольшого и поэтому повышал голос вдвое усерднее, чем того требовала ситуация. И вот он пихается, толкается, пока вдруг… смотрите-ка, кто же это такая стоит перед ним? Кого скрывает эта огромная шляпа? К тому моменту Гвидо Тоскана уже пропустил бокальчик-другой белого вина, но это обстоятельство лишь обострило его чувство прекрасного. Он остановился и закурил дешевую пахучую сигару. Хулиганье не обратило на него ни малейшего внимания. Да кто это вообще такой? Его здесь никогда не видели, хотя парень этот, несомненно, был итальянцем, как и они.
Мама почувствовала, что кто-то задел ее шляпу. Она сделала шажок в сторону. Дальше отходить было некуда – еще два сантиметра, и мама свалилась бы в канаву.
– Добрый день! – сказал Гвидо Тоскана.
– Мы не знакомы, – сказала она.
– Хм, – сказал он. – И правда! Меня зовут Гвидо Тоскана, а как тебя?
Он обернулся и подмигнул парням из бильярдной. Они притворились, что смотрят в другую сторону. Моя мама глазами искала в толпе своих братьев. Пьяный мужчина и девушка, которая собирается стать монахиней. Какой ужас! «Боже милостивый», – молилась она, – «прошу, помоги мне»! Но, судя по всему, происходящее было угодно Господу. А может Он просто засмотрелся на парад в честь своего доброго слуги Роха. Так или иначе, Он позволил Гвидо Тоскана вольничать и дальше. Хорошенько затянувшись сигарой, мой будущий отец слегка наклонился и выпустил едкий дым в сторону моей будущей мамы. Ей сделалось дурно и она закашляла, прикрыв рот маленьким платочком. Тоскана разразился зычным смехом и повернулся к парням, ожидая получить поддержку. Ни малейшей реакции. «Ох уж мне эти итальяшки!» – подумал Гвидо.
Довольно! Придерживая шляпу рукой, мама оттолкнула папу, выбралась из толпы итальянцев и быстрым шагом пошла вверх по улице. До дома было три квартала. На перекрёстке она оглянулась.
У нее перехватило дыхание. Он преследовал ее! Ловко лавируя в гуще людей, он махал ей шляпой и просил вернуться. И тогда она побежала. Он побежал за ней.
– Мама! – кричала Мария Скарпи. – Мама! Мама!
В один прыжок перескочив через шесть ступенек, она оказалась на крыльце. Мама Скарпи – большая, как целых три мамы, – открыла ей дверь, и Мария влетела в дом. Дверь захлопнулась, клацнула задвижка. Гвидо Тоскана шел по улице, покуривая сигару. Когда он появился у дома Скарпи, все страсти уже улеглись. Шторы были опущены, труба не дымила. Жилище казалось пустым. Однако Гвидо замешкался. Ему не хотелось уходить. Как часовой на посту, он выхаживал взад-вперёд под окнами. Туда-сюда. Снова и снова. Из-за занавески на втором этаже за ним украдкой наблюдала Мария Скарпи. А Гвидо Тоскана все ходил себе вперед-назад. Снова и снова.
Бесстрашная Мама Скарпи открыла дверь и пронзительно завопила на итальянском языке: «Чего тебе надо, пьяный разбойник? Убирайся! Сгинь!»
– Мне бы хотелось поговорить с молодой леди, – сказал Гвидо Тоскана.
– Убирайся, пьянь!
– Я вовсе не пьян. Мне бы хотелось поговорить с молодой леди.
– Марш отсюда! А не то я позову полицию!
Он улыбнулся, чтобы скрыть свой страх.
– Всего два слова с молодой леди, и я больше вас не побеспокою!
–Polizia! – закричала Мама Скарпи, –Polizia!
Гвидо Тоскана вздрогнул. Его лицо исказила гримаса. Он закрыл глаза и выставил руки вперед – так, словно вопль Мамы Скарпи был бутылкой, брошенной в его голову.
–Polizia! Polizia! Polizia!
Со второго этажа донеслись какие-то звуки. С большим усилием Мария открыла окно и высунула голову.
– Мама! – обратилась она. – Пожалуйста, не кричи. А то нас примут за сумасшедших!
Для Гвидо Тоскана ее голос был слаще всех песен Энрико Карузо.
– Мама, не кричи! Давай узнаем, чего ему от нас надо.
– Хорошо, – сказала большая Мама. – Чего тебе, пьянь?
Он встал под окном, посмотрел наверх и заговорил по-итальянски.
– Как тебя зовут?
Вздох.
– Мария Скарпи.– Ты выйдешь за меня замуж?
Этого Мама Скарпи уже не могла вытерпеть.
– Вон из нашего двора! – кричала она. – Возвращайся к своим дружкам-пьяницам, пьянь!
Но Гвидо Тоскана не слушал ее. Он открыл рот и запел. Его было не остановить. Возвращавшиеся с парада люди останавливались, чтобы поглядеть на происходящее. Мама Скарпи зашла в дом, громко хлопнув дверью. Ее дочь не была столь же остра на язык. Ошеломленная, Мария Скарпи застыла у окна – а что еще могла сделать добросердечная девушка, которая хотела стать монахиней и замаливать грехи человечества?
Она и сейчас ошеломлена. Чары так и не развеялись. И меня это страшно раздражало. Меня – мальчугана, возвращавшегося из школы домой.
– Я растерялась, – говорила она. – Столько людей вокруг, и все такое… Мне стало жаль его.
– А что он пел?
– Ту дурацкую песенку, которую он всегда поет при бритье.
Я знал эту песню. Вся округа знала её. Каждый раз, когда он стоял перед зеркалом и мылил лицо, я представлял, что он стоит под маминым окном. Песня называлась «Пощады мне!».
Ах милая, зачем жестока ты со мной
Не видишь ты, как кровь течёт струёй?
Из сердца моего
Нет сил уж у него
Пощады мне, пощады, не томи
Но поцелуй, ведь жажду я любви
Ведь поцелуй нам не пойдёт во вред
В нём ничего плохого вовсе нет
Ведь болен я тобой, я умираю!
Пощады мне, пощады, заклинаю
– А что было после этого, мам?
Хрустя суставами при каждом наклоне, мама суетливо выметала остатки угля из-за печи.
– Мой брат Джо пришел домой и увидел твоего отца.
– Что сказал дядя Джо?
– Не знаю. Не помню.
– Ты помнишь! Мам, ну что сказал дядя Джо?
– Он узнал в чем дело и засмеялся.
– Он не разозлился?
– Нет. Совсем нет.
– Папа его страшно напугал, да?
– Совсем нет.
– А я думаю, что папа до смерти его напугал.
– Хорошо, пусть будет по-твоему.
– Значит, дядя Джо не разозлился. А что он сделал?
– Пригласил твоего отца в дом.
– Они подрались, верно? Папа его ударил, ведь так?
– Нет. Совсем нет.
– Папа вошел в дом?
– Да.
– И что ты сделала?
– Не помню.
– Ты помнишь!
– Прошло столько времени… Я забыла.
– Нет, ты не забыла! Ты просто не хочешь рассказывать.
Она выпрямилась и перевела дыхание.
– Некоторое время я сидела в своей комнате, потом пришел дядя Джо и попросил меня спуститься вниз. Я согласилась.
– А что произошло потом?
– Ничего не произошло.
– Что-то обязательно произошло! Ну расскажи, расскажи, что произошло!
– Ничего не произошло! – сказала она с раздражением. – Твой дядя представил нас друг другу, и мы пожали руки. Вот и всё!
– Всё?!
– Всё.
– И больше ничего?
– Твой отец ухаживал за мной, и через несколько месяцев мы сыграли свадьбу. Больше ничего.
Мне не нравилась эта история. Ну уж нет. Так не пойдет. Я не мог в нее поверить. Я не хотел в нее верить.
– Мамуля! – сказал я. – Но ведь на самом деле все было совсем не так.
– Все было именно так. Разве стала бы я тебе врать или скрывать что-то от тебя?
– Неужели папа ничего не сделал? Может, он тебя похитил?
– Я не помню, чтобы меня похищали.
– Но ты была похищена!
Мама зажала метлу между колен и оперлась на нее, положив голову на руки. Хотя она проработала весь день, усталой она не выглядела. Мама тихонько улыбалась, и эта неуловимая улыбка была точь-в-точь как у девушки с фотографии.
– Да, – сказала она. – Ты прав! Однажды ночью, когда я спала, он пробрался в дом и похитил меня.
– Вот теперь ты говоришь правду! – сказал я. Так все и было!
– И потом он увез меня в горы.
– Я так и думал! Еще у него был пистолет – да, мама?
– Конечно! Большущий пистолет с жемчужной рукояткой.
– А ездил он на черной лошади.
– Если бы ты только ее видел! – сказала она. – Такая красавица. Никогда ее не забуду.
– Тебе было страшно-страшно.
– Жуть как страшно, – сказала она. – Я вся трепетала.
– И звала на помощь.
– Звала не переставая.
– Но его никто не мог догнать.
– Да, ему удалось уйти.
– Он увез тебя в свой домик в горах.
– Домик в горах. Правильно.
– Хотя это страшно, когда тебя похищают, но тебе понравилось. Да?
– Я была в восторге.
– Ты была его пленницей?
– Да. Но он хорошо ко мне относился.
– А одета ты была в белое платье. То самое, в котором ты на фотографии.
– Ну разумеется. А почему ты спрашиваешь?
– Просто интересно, – сказал я, – и долго он держал тебя в плену?
– Три дня и три ночи.
– И на третью ночь он сделал тебе предложение?
Она закрыла глаза и предалась воспоминаниям.
– Никогда этого не забуду, – сказала она. – Он опустился на колени и стал умолять меня выйти за него замуж.
– Но сначала ты не хотела выходить за него замуж?
– Конечно нет! Еще бы! Он долго-долго меня упрашивал.
– И ты согласилась?
– Да, – сказал она. – И я согласилась.
Это было невыносимо. Совершенно невыносимо. Я бросился к маме в объятья и поцеловал её. В ответ она крепко прижала меня к себе. По маминой щеке катилась слеза.
Текст: Джон Фанте
