Москва – это город, где люди, приезжая на два-три дня, могут назначить себе обязательные встречи с Дейнекой, Бродским и Лактионовым; посетить в Третьяковской галерее своих «любимых женщин», смотрящих с портретов серьёзными глазами, подружиться с Мухиной. Встречи эти по плотности и мощи общения с человеческим духом настолько сильные и важные и настолько московские, что если они не состоялись, то можно считать, что и в городе ты побывал, но не пожил.
Не менее важны эти встречи и для москвичей. Они позволяют им побыть людьми по сущности. И дело не в патриотической любви к своему городу, который сам по себе во многом памятник советского искусства, а в том, что именно в этих встречах происходит смыкание Москвы с мировой, то есть общечеловеческой, культурой. В этой культуре Москва не угнетатель бывшего советского народа у себя дома и дома, — раздробленного, униженного, доведённого до состояния рабов, которые должны к тому же платить московским властям за «право» на то, чтобы их эксплуатировали по 12-14 часов в день, если они сюда приехали из своих обнищавших стран, – теперь уже как чужие. В этой культуре Москва не аккумулятор и не центр нефте-газо-капитала. С советских полотен смотрит совсем другая Москва, а её глазами – другой Мир. Благодаря этим полотнам, он становится всё более возможным, более реальным. Эта реальность, в отличие от поля сорняков и пустоцвета современных реальностей, не консервация, а форма преодоления. Через неё и в ней тянется нить действительности, если помнить, что всё действительное разумно, а всё разумное действительно. Действительность чувств и действительность разума невозможна вне преодоления общественных отношений, выполняющих функцию украшающего себя и маскирующегося прокрустова ложа капитала, утилизирующего всё время жизни человека (даже то, которое по недо–разумению называется свободным), а потому производящего настоящую свободу только случайно и только в очень узких рамках. Как её ни называй, как её ни маскируй, а действительность чувств прорывается и говорит сама за себя – своим масштабом, простотой и сокрушающей отчуждение силой.
«Романтический реализм. Советская живопись 1925-1945 годов» – так назвали своё детище организаторы выставки в Центральном Манеже. На выставке представлен лучший период не только по самоназванию, но и по духу социалистического реализма. В официальном анонсе значится, что работы были отобраны директором Третьяковской галереи Зельфирой Трегуловой. Там же мы читаем: «Искусство соцреализма, возникшее под патронажем главных политтехнологов большевизма, было мощнейшим инструментом воздействия на массовое сознание. Оно пыталось заменить религию и создавало своего рода параллельную реальность. Выставка «Романтический реализм. Советская живопись 1925-1945» пытается продемонстрировать механизм работы этой уникальной в истории ХХ века системы и одновременно разрушить клише об отсутствии художественных достоинств у этих полотен». Этот абзац – сам собрание клише современного мифотворчества. Того же порядка мифологемами были напилены экспликации. Но эта «упаковка» мельчала рядом с произведениями, будучи контрастирующе-несоразмерной с ними. С портретов смотрит живой Ленин – друг и товарищ, стоящий с художником плечом к плечу, зовущий за собой вперёд, размышляющий, работающий, выступающий на собрании, где только что с ним не соглашались, уснувший в скульптуре, разный, противоречивый но главное – живой. А экспликации говорят об идоле и «иконе». На полотнах самими средствами искусства строится новая жизнь, а говорят о пропаганде. Выставляют одни из наиболее ценных вещей в истории мировой живописи, а пишут о «разрушении клише об отсутствии художественных достоинств у этих полотен»: дескать, не так всё было плохо, соцреализм – тоже «ничего». Такая упаковка не удивительна, ведь в организаторах значится Министерство культуры Российской Федерации – государства, которому соцреализм и то мощное историческое движение, частью которого он был, враждебны по содержанию. В этом власти России, Украины и всех постсоветских государств абсолютно единодушны. Кстати, и в Национальном художественном музее Украины в Киеве сразу же после «майдана», когда по всей стране разрушались памятники Ленину, тоже выставляли советское искусство с такими же антисоветскими описаниями. Ведь обойти советское искусство ни в одной бывшей республике просто невозможно. Выставлять будут, так как им представлено всё лучшее, что было сделано в ХХ веке в этой области.
Но историческая самоидентификация этого искусства неудобна, потому в названии выставки в Манеже стыдливо фигурирует слово «романтический», а не чуждое нынешнему безвременью словосочетание «социалистический» реализм. А ведь в нём-то вся, при чём не просто идеологическая, а историческая, соль. В слове «социалистический» заключена самоидентификация этого самого реализма, – не просто как искусства, а как искусства, творящего историю. В движении от предыстории к истории оно было мобилизовано не как вспомогательный обслуживающий элемент, не как идеология, а как одно из главных орудий. И этим советское искусство, представленное на выставке, до боли актуально как вектор движения. Не идеологичность и уж тем более полит-технологичность, как выразились организаторы, главное в нём (даже по короткому анонсу художественной выставки очевидно, что идеология замещается политтехнологиями). Идеологичность и политтехнологичность для советского искусства того периода, когда СССР ещё не пятился семимильными шагами назад к капитализму, а готовился к своей эпохальной битве, была лишь рудиментом – родимыми пятнами прошлого. Но кроме этих родимых пятен, меряющая собой, как аршином, несовременная «современность», оказавшаяся там же, где и была социализм тому назад, видеть неспособна. Сейчас-то они не родимые пятна и не пережитки, которые всё никак не удаётся пережить по разным объективным причинам, а «органический» неотъемлемый момент. Портрет Путина, висящий во многих учреждениях – лучшее тому доказательство. Конечно, могут возразить, что портреты Путина висят теперь там, где раньше висел Ленин, но дело же не в портретах самих по себе, а в контексте общественных отношений, где они возникают. Не удивительно, что штампованные, нехудожественные портреты Ленина, появились и заполонили всё именно тогда, когда Ленин для тех, кто сидел в кабинетах и возрождал капитализм, перестал быть товарищем, а момент исторического преодоления идеологии и отчуждения вообще постепенно сводился на «нет».
Но в 1920-1940-х годах этот момент преодоления отчуждения был силён. И хотя искусство – изобразительное, литературное, музыкальное – было действительной политикой, оно не было средством. Оно не обслуживало политику, а само по себе было политическим и эстетическим актом преобразования собственной жизни новым, рождающимся из старого, человеком. И в этом смысле советское искусство переставало быть, собственно, искусством, не утрачивая, а обобществляя не только своё собственное содержание, но и содержание мощного толчка искусства-правды передвижников, пафос классицизма, гуманизм возрождения, «недосягаемого идеала» античности – вообще всего того, что было достигнуто человечеством в этой отчуждённой форме искусства. Словосочетание «соцреализм» не случайно мало что говорит тем, кто пытается его рассматривать как определённый стиль или направление. В этом смысле оно ничего отразить не может. Оно не может отразить эстетическую свободу, пространством развития которой было и осталось в своих памятниках то искусство. Именно благодаря этой свободе соцреализм невозможно не переехать, не перейти, и уж точно не обойти. Как его ни называй, пусть даже «романтическим», произведения скажут всё сами. Поэтому попытки приватизировать и использовать это искусство по принципу советский=русский, попытки отобрать у него возделывающее время классовое жало и сделать удобным инструментом оправдания сегодняшнего положения дел в России, не могут увенчаться слишком уж большим успехом. Материал не тот. Что бы ни писали в экспликациях, а такие выставки – вода не на мельницу нынешней власти. И, как ни парадоксально, она вынуждена лить эту воду в своём патриотическом безумии. Безвременье способно породить то, что можно перепутать с мусором и выбросить по ошибке, способно породить что-то забавное, тонко эстетизированное, но ничего действительно возвышенного и возвышающего народ оно породить не может. На одном Рублёве и иконописцах долго играть нельзя, на передвижниках далеко не передвинешься, отрезать их от дальнейшего уже советского движения искусства невозможно. То, что возвышало бы народ в области чувств, очень нужно, и тут без советского искусства не обойдёшься. Эта «романтика» востребована. Не случайно билеты на выставку были бесплатными, а рекламными материалами завешен весь московский метрополитен. Но, пытаясь привлечь на свою сторону возвышенность и масштаб советского искусства для идеологического возвышения современной России (читать: российского государства), возрождая воспоминания о том, что Москва была центром мирового искусства и вообще центром Мира, невозможно не натолкнуть человека на размышления о том, что она была таким центром только потому, что стала тогда душой мировой революции, возглавляемой советскими людьми, какой бы национальности они ни были.
Текст: Марина Бурик
