Два великих педагога, о труде которых знает и помнит всё человечество, подарила миру украинская земля. Это – Антон Семёнович Макаренко и Василий Александрович Сухомлинский. Их имена можно использовать как решающий аргумент в споре против всякого «умника», норовящего сгрести весь советский опыт в грязный «совок». Ведь личность, творчество и жизненный путь этих выдающихся людей являются примером неоспоримого мужества, великодушия, бескорыстия, скромности и самоотдачи, гордого выполнения своего гражданского долга перед Родиной и всем человечеством.
Сколько бы злопыхатели ни старались очернить этот факт, но и Макаренко, и Сухомлинский как общественно-исторический феномен стали возможны только в социалистическом обществе. Оно их породило, произвело, создало. И великие педагоги создавали его, смело встречаясь со всеми сложностями и противоречиями этого процесса.
«Умники» могут заявить, например, что советская педагогика использовала необъективные, нечестные принципы оценивания учащихся, а Сухомлинский утверждал, что оценки в обучении дело как раз не главное, что они часто лишь мешают ученику усваивать материал. Могут «умники» сказать также, что советская педагогика основывалась прямо-таки на армейской муштре, на зубрёжке, но именно такту, чуткости, нежнейшему прикосновению к душе ребёнка Сухомлинский обучал каждого педагога. Ещё могут сказать, что советская система образования была безразличной и даже враждебной к судьбе отдельно взятого ребёнка, подавляла его индивидуальность, — а Сухомлинский говорил, что когда в школе учатся 600 учеников, то перед учителем стоит задача отыскать каждую из 600 тропинок, ведущих к детскому сердцу.
Мы не пытаемся утверждать, что в советской школе и в советской педагогике было всё просто замечательно, что не было проблем, что не было ошибок и промахов. Мы далеки от такой бездумной идеализации советского прошлого. Однако светлая линия новой полной человеческой жизни там была сильна и в школах, и во Дворцах пионеров, и в обычном повседневном дворовом общении детей со взрослыми, где взрослые люди чувствовали ответственность не только за своих, а вообще за всех детей, боролись за них, как за своё собственное будущее. Именно поэтому детей пяти-семи лет, не говоря уже о старших, родители спокойно отпускали поиграть во дворах не только в сельской местности, но и в больших городах, зная, что они не останутся без присмотра. Вот эту линию будущего, на наш взгляд, очень важно не потерять сейчас, когда отовсюду только и слышно о взрывах, терактах, расстрелах детей прямо в школах, когда ведутся жестокие войны, несущие только смерть, разруху, невежество. Важно не забыть об этой линии и в человеческих отношениях вообще и в таком нелёгком деле, как воспитание нового поколения людей. Потому сегодня редакция журнала «Спиноза» представляет своим читателям один из рассказов тантливого педагога и удивительного человека – Василия Сухомлинского.
* * * * *
ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ
После новогодних каникул учительница Лидия Петровна привела в четвертый класс нового ученика. Дети окружили новичка, спрашивали, как его зовут, откуда приехал, умеет ли кататься на коньках. Мальчик молчал. Но это молчание было каким-то странным; в нем не было застенчивости и растерянности, как бывает в подобных случаях. Любопытство новых товарищей вызывало у мальчика не застенчивость, а какую-то замкнутость и даже озлобленность. Он нахмурился, побледнел, но не опустил головы, а смотрел в лицо своим ровесникам.
— Как его зовут? — спросили дети учительницу.
— Самуил.
Дети смотрели на новенького. А Гриша В., живой, подвижный мальчик, широко улыбаясь, сказал:
— А я знаю его. У него мать сектантка. Они живут недалеко от нас. Приехали из Закарпатья.
В представлении детей сектант был почти то же, что преступник. Они слышали об изуверствах и лицемерии сектантов. Ходили слухи, что где-то в дальнем селе «братья» и «сестры» устраивают тайные собрания, поют и плачут, выкрикивают какие-то непонятные слова. Дети не видели сектантов — и вдруг перед ними мальчик, сын сектантки. Они притихли, с удивлением рассматривая Самуила. Мальчик пытался казаться равнодушным, но было видно, что он волнуется.
Началась школьная жизнь Самуила. Новичок сидел на уроках тихо, положив руки на парту. Он старательно, прилежно выполнял все задания, но не любил, когда его хвалили за это. Мальчику хотелось быть незаметным, малейшее замечание в свой адрес он воспринимал настороженно. Когда учительница называла его имя, он вздрагивал, будто пробуждаясь после неспокойного, чуткого сна.
У Самуила был красивый почерк. Учительница хвалила его тетради. Через некоторое время она с удивлением заметила, что все классные работы Самуил стал выполнять хуже, неряшливее. Когда же он знал, что написанное не будут проверять, то с увлечением выводил каждую букву.
Дети хотели сблизиться с Самуилом, подружиться с ним, но он избегал их. Ему давали интересные книги — отказывался, говорил, что дома много книг, ему есть что читать. Однажды после уроков пошел дождь, девочки предложили Самуилу плащ — он отказался. Видно, не хотел быть кому-то обязанным.
Дети стали подтрунивать над именем мальчика: «Самуил — коров доил…» Коллектив ребят был хороший, дружный, и в прозвищах, которые дети давали друг другу, было больше юмора, чем насмешки. Так было и в данном случае. Они чутко уловили впечатлительность мальчика, его нелюдимость, раздражительность. Ребятам хотелось растормошить его, заставить быть проще, естественнее. Но мальчик молча выслушивал ребячьи шутки, ни словом не отвечая на попытки вызвать его на словесную перепалку.
Мы убеждали детей не смеяться над Самуилом, хотя знали, что советы в таких случаях не помогают. Я видел, каких больших усилий стоит мальчику казаться равнодушным. Но он упорно делал вид, будто не замечает того, что дети говорят о нем. Для десятилетнего ребенка это противоестественно и даже опасно: стремление избежать коллективных радостей и переживаний может привести к равнодушию, к подавлению драгоценной черты нравственно здорового человека — искренне откликаться сердцем, душой на окружающий мир. Нас беспокоило, что мальчик читает учебники, отвечает уроки, пересказывает прочитанное бесстрастным, равнодушным голосом. В наиболее напряженных, волнующих местах художественного произведения он будто стремится затаить дыхание, хмурится, произносит глухим, сдавленным голосом слова, которые в устах каждого ребенка звучат страстно, взволнованно.
Не было сомнения, что дух сектантских нравоучений, господствующий в семье, уже успел наложить отпечаток на духовную жизнь мальчика. Перед нами был яркий пример того, как сектанты влияют на человека. Путь к сознанию они ищут через чувства: сковывая чувства, порабощают разум.
Предстояла длительная борьба за душу ребенка. А чтобы вести ее, мало было наблюдений, которые дает школа. Ведь в школе видны лишь некоторые стороны той настойчивой и, по-видимому, умелой обработки чувств и мыслей, которая совершается дома ежечасно и ежеминутно. Мы видим нелюдимость, стремление к уединению, замкнутость, равнодушие ко всему, что делается вокруг, и предполагаем, что это равнодушие достигается большими внутренними усилиями. Видим умение противопоставить холодное, хотя и напускное, спокойствие бурному потоку детских радостей, шалостей, проказ. Но как и с какой целью формируются эти черты? Какие недостатки воспитательной работы в школе и, возможно, наши ошибки умело использует мать-сектантка, чтобы уберечь ребенка от влияния всего светлого и радостного, чтобы увлечь детское сердце в цепкие объятия суеверий, лицемерия, обмана? Ведь мы не имеем представления о своеобразной «педагогической технике» сектантов, а они умеют — мы в этом убедились позже — не только заглушать, но и пробуждать в детском сердце «добрые» чувства, увлекать его «красотой», одурманивающей, губящей ребенка тем больше, чем она для него привлекательнее.
Надо было проникнуть в тайны, тщательно оберегаемые от постороннего взора. Прежде всего — увидеть, как живет ребенок дома. Идти на собрание секты вряд ли целесообразно, так как мать Самуила не посещала собраний местной секты евангельских христиан-баптистов, а держалась особняком, даже не хотела сказать, к какой секте принадлежит, называла себя истинно верующей (позже выяснилось, что она состоит в секте адвентистов седьмого дня. Время от времени она ездила в город на собрания секты).
Как узнать жизнь ребенка в семье? Мы часто посещали семьи учеников, советовались с родителями. Можно было пойти и к матери Самуила, но как она отнесется к этому? Уже в тот день, когда мальчик поступил в школу, мать сказала, что регулярно, два раза в месяц, будет приходить к учительнице узнавать об успеваемости сына. «И о поведении», — добавил я, ожидая, что скажет мать. «О поведении спрашивать не буду, — загадочно улыбнулась она. — Он будет, как голубок. Я прошу только, по возможности, следите, чтобы его не обижали: не приставали к нему с глупыми вопросами и замечаниями».
Свое обещание мать выполняла пунктуально: приходила в школу дважды в месяц, всегда в понедельник, всегда в один и тот же час. В этой точности было что-то настораживающее. Она спрашивала, как сын успевает, как читает и пишет. Когда я начинал говорить о нелюдимости мальчика, о его стремлении к уединению, лицо матери становилось непроницаемым, она опускала глаза, молчала. А один раз сказала: «Такой у него характер. А характер ломать нельзя. Разве плохо, что ребенок скромный, ненавязчивый?» В этих словах чувствовалось что-то скрытое, невысказанное.
Я все же решил встретиться с мальчиком в семье. Мать Самуила жила на окраине села, в маленькой хатке, которую купила у стариков, выехавших в город к сыну. Идя в семью, я рассчитал свой визит так, чтобы встретить мальчика, возвращающегося из школы, и вместе с ним прийти домой. Я сказал, что хочу посмотреть, как перенесли зиму яблони в саду его матери (старик выехавший к сыну, был прекрасным садоводом, показывал мне, как ухаживать за деревьями). Самуил на мои вопросы о яблонях отвечал односложно: да, нет, не знаю. В его словах чувствовалось какое-то напряжение, словно мальчик продумывал каждое слово перед тем, как ответить. Я сказал, что в школе у нас каждый пионер весной сажает дерево в Саду памяти героев, погибших во время Великой Отечественной войны.
— А ты посадишь дерево? — спросил я у мальчика.
— Да, — тихо сказал Самуил.
— А в пионеры вступишь?
— Да, — еще тише сказал он.
Я не ждал таких ответов. Думал, что он ответит «нет» — ведь сектанты нередко запрещают своим детям вступать в пионеры.
— Почему ты не вступил в пионеры в той школе, где учился?
Мальчик молчал.
Я рассказал о героическом подвиге советского солдата, который в тяжелые дни отступления наших войск один со своим пулеметом сдерживал целый батальон фашистов и погиб героической смертью на вершине вот этого кургана у дороги, недалеко от школы. Там мы посадили дубок, это — живой памятник нашему герою. Когда я рассказывал, в глазах мальчика загорелся огонек.
— Там, возле дорогой могилы, наших ребят принимают в пионеры. Ты тоже будешь давать торжественное обещание у памятника герою. Комсомольцы повяжут тебе галстук — красный, как кровь героя…
— У меня уже есть галстук, — сказал Самуил. — Мама купила в магазине…
Он как будто испугался, что сказал очень много. Его слова озадачили меня. «Как же это так? — думал я. — Мать Самуила всеми силами добивается, чтобы мальчик жил замкнутой жизнью, чуждался общественных интересов, почему же она купила ему галстук? И правильно ли вообще, что галстуки продаются? Разве продается знамя полка, дивизии?» С этими мыслями я вошел в калитку. Мать издали увидела нас, вышла во двор, пригласила в дом. Голос у нее был ласковый, а глаза — тревожные, настороженные.
В хате было очень чисто. Над окнами — вышитые рушники; в каждой складочке белого полотна, казалось, переливаются лучи яркого солнца. Мать пригласила к столу, угостила чаем и хлебом с медом. Самуил выпил чай и сразу же взялся за работу: он что-то выпиливал лобзиком. — Что ты выпиливаешь? — спросил я.
— Подставку для Библии, — ответил Самуил таким равнодушным тоном, как будто речь шла о полке для мыла.
— Да, подставку для Библии, — повторила мать и подняла колючие, злые глаза. И голос у нее был уже не ласковый и не добрый.
Мне стало неловко. Я любовался умелыми руками мальчика и думал горькую думу. Это в школе мы учим выпиливать. Учим, как наносить на фанеру узор, как вставлять пилочку в станок… Потом я стал рассматривать коврик и занавески; внимание привлекли написанные красивыми буквами и развешанные на стенах изречения из религиозных книг. Я старался запомнить каждое изречение — ведь в них заключены мысли, которые внушаются здесь ребенку каждый день.
Мать заметила мое внимание. Она сказала: «Это писал Самуил… Он у меня способный. Вырастет — станет большим человеком…» При этих словах лицо ее осветила улыбка. А мальчик выпиливал, будто и не слышал слов матери. Ни одна черточка на его лице не дрогнула.
Мать Самуила охотно рассказывала о яблонях, повела в сад, показала деревья, только еще пробуждающиеся от зимнего сна. Я делал вид, что внимательно слушаю, но думал о другом.
Я медленно шел обратно. Не так это все просто, как иногда кажется. Сразу же, на свежую память записал афоризмы — заповеди сектантской морали. В них стоило вдуматься, они раскрывали многое из того, что казалось непонятным. Вот одна из заповедей:
«Человек — ты слабый червь на утлом суденышке среди бушующего океана. Не гневи ни бога, ни кормчего. Бог накажет на том свете, а кормчий сбросит тебя в бездонную пропасть. Глубоко спрячь свою мысль, подави чувство».
Это целая апология самоограничения, самоунижения, лицемерия. В ней я увидел объяснение многих черт характера мальчика.
…Пришел торжественный день вступления в пионеры. Мы видели, что Самуил внутренне не готов к этому событию, ласковое трепетание красного шелка не будит в его сердце никаких чувств. Слишком мало времени пробыл он у нас в школе, и слишком сильным было влияние матери. Рассказывая детям о героических подвигах людей, отдавших жизнь за коммунистические идеи, мы видели, как в глазах Самуила иногда вспыхивал огонек, но быстро угасал. Да и одних рассказов было мало; надо, чтобы мальчик жил интересами коллектива, боролся за то светлое и прекрасное, что воплощено в красном знамени и в красном галстуке. Мы верили, что пионерская жизнь будет постепенно, шаг за шагом давать те радости, которые способны противостоять представлениям о радостях потустороннего мира, о красоте смирения.
А пока что… пионеры заметили, что Самуил надевает галстук, идя в школу, и снимает его, возвращаясь домой. Снимает, бережно складывает, заворачивает в бумажку, кладет в портфель; оказалось, что в портфеле мать пришила специально для этого маленький карманчик.
«Отыми, господи, от меня смех и даруй плач и рыдание», «Не забывай, что ты однодневная бабочка в вечной юдоли скорби», «Покорись и не ропщи, радуйся малому и не возомни о большом», «Полюби печаль и воздыхание» — чем больше мы вдумывались в смысл этих поучений, старательно написанных рукой Самуила на маленьких листочках, забытых им однажды в парте, тем яснее становилось, откуда идет нелюдимость мальчика, его стремление быть равнодушным к окружающему миру. Ежечасно мать внушает ребенку, что радость, смех — это грешно, а постоянные «печаль и воздыхание» — не только заслуга перед богом, за которую воздастся благами в загробном мире, но и нравственная доблесть в этом «грешном мире». Мы видели, что ребенок боится остаться лишнюю минуту в школе после уроков. Соседи заметили, что как только приближается время возвращения сына из школы, мать Самуила выходит к воротам, ожидает его. Однажды мальчик задержался минут на десять. Мать встретила его встревоженная, что-то долго говорила, а сын стоял, склонив голову. Ясно, что мать боялась, как бы мальчика не увлек интересный мир детского коллектива. Когда Самуил возвращался домой вовремя, мать целовала, обнимала, ласкала его, разрешала погулять во дворе, конечно одному: бегать и играть с ровесниками не позволяла. Мать поучала сына: в школе надо относиться серьезно только к урокам; все другое — дело добровольное, «Если требуют остаться на какое-нибудь собрание, — говорила она в присутствии соседки, — оставайся, сиди тихонько, но не принимай близко к сердцу то, что говорят, оставляй все за порогом дома своего».
Какое же большое значение придают сектанты чувствам в формировании религиозных убеждений! Пусть ребенок многое познает, пусть знает, что человек проникает в глубины земли, в тайны материи — лишь бы эти знания не пробудили восторга перед величием человека, чувства гордости за человека. Главное — чтобы ребенок проникся сознанием ничтожности человеческой жизни, чувствовал себя пылинкой. Несколько раз мать ездила с Самуилом в другие села на похороны «братьев». Рассказывала ему грустные истории, которые углубляли мысль о тщетности усилий и стремлений человека в земной жизни.
Что же нам противопоставить сектантским поучениям?
Прежде всего надо внушить мальчику уверенность в том, что хозяином жизни является человек, а не бог, что подлинное счастье — не в безропотном подчинении судьбе, не в «печали и воздыхании», а в радостях жизни, в труде, в творчестве.
Но как это сделать? Мальчик горячо любит мать, нельзя оскорблять эти чувства. Она сумела убедить его, что правила «истинной веры» не противоречат идеям человечности, что быть верующим — значит быть честным, правдивым, трудолюбивым. Надо найти подход к ребенку, сделать так, чтобы мысли о лживости религиозных догм, о лицемерии сектантских нравоучений естественно возникли у ребенка в процессе его активной деятельности, учебы, в процессе труда.
Мальчик трудолюбивый, старательный — эту черту воспитывает в нем мать. Мать не терпит безделья, сын привык работать. Но в его труде — слепая покорность судьбе. Нам же надо пробудить в детском сердце чувство гордости за то, что человек идет навстречу трудностям, умеет их преодолевать. Надо начать настолько интересную работу, чтобы ее результаты вызвали у мальчика увлеченность, удивление перед силой разума.
Мы организовали из учащихся младших классов кружок юных преобразователей природы. Пусть дети на собственном опыте убедятся в творческой силе разума, открытия, уже давно сделанные человечеством, переживут как свою собственную победу.
В теплице несколько лет выращивали огурцы. Один куст давал 10 — 12 плодов. Юные исследователи природы вырастили куст, который дал в десять раз больше плодов, при этом период их развития и созревания значительно сократился. Дети с увлечением наблюдали, как внесение минеральных удобрений будто пробуждает таинственные силы в растениях. Ребята спрашивали: что же содержится в минеральных удобрениях, если благодаря им на растениях, с которых уже сняты плоды, опять появляются цветы и завязь? Учитель раскрывал перед детьми тайны природы. Он показывал, как можно вырастить овощи без почвы — на растворах минеральных солей, без солнца — при электрическом свете. Детей воодушевляло то, что на улице мороз, холодный ветер, снег, а в теплице — вечная весна.
Приходил в теплицу и Самуил. Широко открытыми глазами смотрел он, как корень необычного куста помидоров вынимают из ящика, наполненного питательной жидкостью, отрезают отдельные корешки, опускают обратно. Учитель показывает, как делать искусственное опыление. Жизнерадостный огонек в детских глазах угасает не так быстро. После работы в теплице учитель дает детям по огурцу, по помидору — отнесите домой, дайте матерям.
Самуила тянет в уголок вечной весны. Он видит в маленьких бумажных горшочках нежные зеленые ростки. Это — арбузы. Да, здесь вырастут большие вкусные арбузы, вырастут тогда, когда в поле их будут только сажать. Эти большие лампы создадут здесь жаркий, июльский день. В глазах юных исследователей природы гордость — все это мы делаем своими руками. Радуется и Самуил.
Но он спохватывается: что скажет мать, ведь он задержался почти на час. Он забыл заповедь: все мирское, суетное оставляй за порогом родного дома. Но вот его встречает мать, в ее глазах — гнев. Где был, что делал? Мальчик рассказывает о необычных растениях, он возбужден. Мать так этого боится! Она говорит: «Тебя взволновала суета мирская. Ляг отдохни, поспи. Нельзя так увлекаться». Мальчик ложится, но заснуть не может. Он закрывает глаза и видит разрезанный арбуз, горячие искорки играют в янтарной влаге.
Мальчик встает, мать дает ему религиозную книгу: читай. Эту книгу он любил: нравились торжественные, красивые, часто непонятные, таинственные и поэтому привлекательные слова. Особенно приятно то, что фразы похожи на стихи, в созвучии слов рождается какая-то удивительная музыка… (вот над этим надо подумать: почему нет книг для детей и подростков о человеке, о природе, об окружающем мире? которые говорили бы возвышенным, приподнятым, торжественным словом?) Теперь же мальчику хочется почему-то понять каждое слово. Если раньше непонятное рождало у него чувство благоговения, то теперь слова, смысл которых неясен, стали казаться какими-то досадными препятствиями, мешающими достигнуть цели. Но обходить эти слова нельзя, мальчик знает, что мать очень сердится, если пропустишь хоть одно слово. Впервые чтение получилось скучным, невнятным. Мать приложила руку ко лбу сына: не заболел ли?
А Самуил не мог выбросить из головы то, что пробудило у него такие светлые, радостные чувства там, в теплице. Его тянуло к цветам и удивительным растениям.
На другой день, провожая сына в школу, мать говорила: «Не ходи в теплицу. Там жарко, заболит головка. Если это урок — иди, а после уроков не оставайся».
Но мальчик уже не в силах был выполнить этот наказ. Лед равнодушия дал трещину. Мир детских радостей врывался в жизнь мальчика свежим ветром. Когда группа юных исследователей собралась после уроков идти в теплицу, мальчик тоже пошел с ними. «И Самуил с нами, — радостно сказал ученик, больше других любивший подтрунивать над его именем. — Слушай, мы будем называть тебя не Самуил, а Саша — хорошо?»
Имя Саша понравилось детям. Мальчик не возражал. Он радовался уже потому, что он такой же, как и другие дети, что они принимали его как равного.
Саше (так стали звать мальчика товарищи, так и мы будем называть его теперь) хотелось быстрее увидеть созревший арбуз. Утром, перед уроками, он стал приходить в теплицу, измерял, насколько увеличились побеги, считал новые листочки. Первые цветы, первая завязь плодов — все радовало его.
Сектанты не случайно придают столь большое значение чувствам. Безрадостность, мрачные переживания, аскетическое удовлетворение тем, что есть («Радуйся малому и не возомни о большом…»), пессимистическое неверие в доброе начало в человеке — все это та духовная отрава, которой сектантские проповедники стремятся парализовать разум. Где безрадостные чувства, там и угнетенный разум, скованная мысль. Вот почему Сашину мать насторожили, обеспокоили жизнерадостные чувства, которые она всё чаще стала наблюдать у сына. Сектант ласков только до того времени, пока не видит опасности для своих нравоучений, пока покорная его воле душа — как мягкое тесто, из которого можно вылепить что угодно. Если же он замечает силу, способную противостоять его идеологии, его морали, куда девается мягкость и ласка.
В жизнерадостных чувствах Саши, в увлечении интересным трудом сектантка увидела опасность для того смирения и безропотного подчинения, которые она так настойчиво насаждала в сыне. Она почувствовала, что удивление перед величием разума, охватывающее мальчика, уже начинает пробуждать у него вопросы: как? почему? – а эти вопросы неизбежно повлекут за собой другие, разбуженный разум ребёнка подвергнет сомнениям и ее поучения. Не случайно всё чаще мальчик останавливается в раздумье, читая «священное писание». Уже несколько раз он задавал вопросы, ошеломляющие мать. Резким тоном она отвечала: верить надо не разумом, а сердцем, бог не прощает мудрствования. Сын хмурился, мать видела, что червь сомнения уже точит его душу.
И вот она решила во что бы то ни стало оторвать сына от дела, которое его увлекло. Мать пришла в школу и сказала: сын болен, может быть, пролежит неделю.
— На что же он жалуется? Мы ничего не замечали. Но если болен – пусть врач осмотрит. Можно послать хорошего специалиста.
— Нет, что вы… — матери стало неловко. – Это такая болезнь. Её никакой врач не поймёт и не вылечит. Если хотите знать, это наследственное. Я тоже в молодости болела… Как только много поволнуется – обрадуется или опечалится – у него сильно болит голова, иногда ночь не может уснуть… И вообще у него слабое здоровье, ему надо больше отдыхать. И уж никак нельзя ежедневно задерживаться в школе. После занятий ребёнок должен сразу же идти домой. Я имею право требовать этого, как мать…
Я объяснял терпеливо: труд на участке, в саду, в теплице – лучший отдых среди природы, на чистом воздухе. Ведь сын остаётся в школе не голодный – он хорошо обедает в школьной столовой. И потом, зачем же запрещать ребёнку то, что увлекает его?
На следующий день Саша не пришел в школу. Я пошел к нему домой. Мать растерялась: она не ожидала, что я приду. Подошла к сыну, взяла на столике маленькие листочки, исписанные рукой Саши, положила их под подушку. Куда девалась приветливость, с которой она встретила меня в первый раз. Теперь она не сказала ни слова, не пригласила сесть. Я спросил у мальчика:
— Саша, почему ты не был в школе?
— Какой Саша? — насторожилась мать. — Самуил, что это такое? Не знают твоего имени или перекрестили?
Мальчик потупился, на столик упала слеза. Так и не услышал я ни слова от него. На следующий день он пришел в школу, но в теплицу не заглядывал, после уроков не слетался.
А между тем работа в кружке становилась все интереснее. Появились всходы арбузов. Дети часто бегали смотреть на них, с волнением рассказывали: ежедневно можно измерить, как растут арбузы. Услышал Саша о том, что ребят учат делать необычную прививку деревьев: к сливе — почку абрикоса, к абрикосу — почку персика. Почки приживаются, с наступлением весны растения будут высажены в открытый грунт. Краснеют помидоры… А на дворе снег. Ну как можно удержаться, не зайти, не посмотреть? Дети говорят еще об одной интересной новости — в теплице расцветают ландыши. Скоро Женский день, каждый понесет матери цветок.
Мальчик не удержался, забыл строгое материнское предупреждение и остался после уроков. Ему дали расцветающий куст ландыша: ухаживай, понесешь матери, поздравишь ее.
Мне хотелось поговорить с мальчиком наедине. Я нашел его в теплице, где в это время испытывалась установка для поливания растений. Саша несколько раз включал этот искусственный дождь. Но вот он зажег лампу, и сквозь легкий дождевой туман заиграла радуга — совсем как в летний день. Глаза у мальчика загорелись, он стал спрашивать, почему возникла радуга. Мы долго разговаривали, и постепенно я направлял русло разговора к тому, что больше всего меня волновало. Спросил, почему мальчик не был в школе. И он рассказал: мать заставила его переписать 77 раз один и тот же текст из «священной» книги. Мне стало ясно, что мальчик переписывал «святые» письма, посылаемые сектантами неверующим, особенно молодежи, в надежде вовлечь в секту новых «братьев» и «сестер». Мать внушала, что эта работа угодна богу, что, переписывая текст, мальчик заслуживает у бога прощение.
Трудно было сдержать возмущение. Я сказал: «Сектантские проповедники — лицемеры. Они обманывают честных людей, одурманили разум и твоей матери». Мальчик, наверное, впервые слышал о сектантах такое. Он слушал, не сводя с меня удивленного взгляда.
Я показал Саше одно из «святых» писем, полученных недавно родителями ученицы VI класса. Саша узнал свой почерк, а адрес был написан незнакомой рукой взрослого. Мальчик побледнел. «Это я писал», — тихо сказал он.
«Вот в «святом» письме, которое ты переписывал, говорится о войне: война — по воле божьей, бог наказывает людей войной. Что же это за чудовище — бог, если он готов уничтожить миллионы людей? Разве тебе и твоей матери хочется, чтобы запылали наши села и города? Эти «святые» письма забирает проповедник, посылает по почте, обманывает и запугивает людей. Проповедник обманывает мать. Ты должен рассказать ей об этом».
…Вскоре мать снова задала мальчику «урок богобоязненности» — переписывать «святые» письма. Саша теперь знал назначение листочков. Он сказал матери:
— Не буду переписывать эти письма.
— Почему не будешь? Почему ты называешь листочки письмами? Ведь ты хорошо знаешь, что это урок для спасения твоей души.
Мать старалась быть спокойной. Ждала, что он скажет. Слова сына ошеломили ее.
— Мама, скажи, кто посылает эти письма по почте? Зачем мы это делаем? Я не буду писать «святые» письма. Бог жестокий — он хочет войны. Я хочу жить без бога. Играть с мальчиками и девочками. В школе так интересно.
Мать была потрясена. Чувство материнской любви столкнулось с суровыми правилами сектантской морали, требовавшими не жалеть для бога ничего, даже родного ребенка. Она не находила слов, растерялась, молча смотрела сыну в глаза. Страх перед проповедником за то, что она не уберегла дитя от «пагубного влияния мирской суеты», сковал ее. Но фанатизм еще не полностью охватил ее душу, в ней еще тлели искорки чистых, не омраченных религией чувств. Она обняла сына, заплакала. Но этот порыв быстро угас. Многолетняя привычка прятать, подавлять чувства победила, и мать сказала:
— Сегодня не будешь писать — завтра напишешь. Бог не прощает.
На следующий день мальчик пришел в школу задолго до уроков. Я ожидал его в саду. Саша расплакался и рассказал все.
До конца уроков Саша старался не думать о том, что придет минута, когда дома его встретит мать. После уроков он остался на школьном участке, ребята высаживали виноград в почву; радовало голубое небо, теплое солнышко, птичьи песни…
Увлеченные работой, дети не заметили, как к ним подошла женщина. Саша поднял голову: перед ним стояла мать. Уже несколько минут она слушала веселое детское щебетание. О чем она думала в эти минуты? Может быть, вслушиваясь в разговор детей, пыталась понять, чем же влечет ребенка к себе пионерская организация, которую проповедник называет «зародышем адского семени». В словах детей не было ничего такого, что могло бы поколебать принципы сектантской идеологии. Но радость, бурная, неудержимая детская радость, смех, шутки — это уже большой грех.
— Когда окончишь работу, сразу же иди домой, Самуил, — сказала мать. И пошла, тяжело вздохнув, сгорбившись. Дети через минуту забыли о ней. Саша же, радостный и возбужденный, думал: наверное, мама теперь разрешит ему бывать на участке, она увидела теперь, как здесь хорошо.
Дома мать не сказала ни слова. А когда сын пообедал, снова напомнила ему о долге перед богом: надо писать слова из «священной» книги — слова о страхе перед божьим наказанием за неверие. Мальчик молчал. Он будто не слышал. Читал книгу, которую ему дали в школе.
— Почему ты молчишь? — спросила мать тревожно.
Она почувствовала, что покорность сына навсегда отошла в прошлое. Но ей трудно было примириться с мыслью, что многолетние усилия затрачены впустую. Как утопающий за соломинку, ухватилась за свою последнюю надежду: за любовь сына к ней, матери.
— Мать отдаёт тебе всю душу, — говорила она, обнимая и лаская сына, — а душа материнская принадлежит богу. Не будешь верить в бога – меня постигнет большое горе.
Она задела сокровенную струну детского сердца, и снова в душе ребенка воцарилось смятение. Он взял бумагу и ручку, сел за столик. Склонился, вывел первые слова «святого» письма. Переписал одно письмо, второе, третье. Детское сердце камнем угнетала мысль: что же я делаю? В школе, в саду, под голубым небом было так радостно, а здесь снова слова «священных книг». Глаза его заливают слезы. А возле окна плачет и молится мать.
«…Мама, я люблю тебя, но писать не хочу, — думает сын. – Зачем тебе, мама, думать о жизни на небе – ведь на земле так хорошо». Он откидывается на спинку стула. Он не может больше писать «святые» письма. В лице его и во всей фигуре видна решимость. Мать понимает: больше заставлять нельзя.
Она тяжело вздохнула и села.
— Иди погуляй…
С этого дня борьба за душу ребенка приобрела новый характер. Мать стала часто задумываться. Мальчик заметил, что несколько написанных им «святых» писем мать положила в шкаф. Раньше этого не было: все листочки она в тот же день куда-то относила. Она больше не напоминала Саше, чтобы он не оставался в школе после уроков.
Однажды мальчик задержался дольше обычного: дети ходили в поле. Придя домой, Саша встретился с проповедником. Старик что-то доказывал матери. Мальчик прислушался к его словам. Проповедник упрекал мать: в её вере уже нет той «ревностности», что раньше. Когда проповедник напоминал о каре господней, мать заплакала. Саша бросился к матери, обнял её.
— Не приходите к нам, — сказал он проповеднику. – Не запугивайте маму. Зачем вы посылаете людям «святые» письма?
Увидев в руках у старика листочки, хранившиеся в шкафу, мальчик выхватил их и разорвал. Мать зарыдала, бросилась к сыну:
— Что ты наделал? Он нашлёт на нас несчастье.
Старик ушёл.
Но он продолжал приходить, когда Саши не было дома, продолжал запугивать мать. Однажды мы пошли с Сашей к нему домой задолго до окончания уроков. Про¬поведник сидел за столом, читал книгу, а мать стояла перед ним бледная, заплаканная. Увидев нас, он захлопнул книгу и, что-то ворча себе под нос, быстро ушел.
А в школе перед мальчиком открывались все новые радости. Он стал учиться играть на баяне в кружке. Мать пообещала купить баян.
Это было прямое отступление от сектантской морали. Сектанты всполошились. Боясь, что женщина уйдет из секты, наиболее ревностные «братья» и «сестры» стали все чаще, почти ежедневно, приезжать к ней, уговаривали ее, угрожали.
И вот в этот момент мы, учителя, допустили оплошность. Все внимание было направлено на то, чтобы Саша увлекся новым, интересным, чтобы мраку сектантской обреченности, молчаливой покорности судьбе противопоставить радость активного труда. Мальчик все меньше и меньше бывал дома. Летом и особенно осенью он с утра до вечера был в школе: пообедав, шел в сад, на учебно-опытный участок. К старой сливе ученики привили несколько сортов других плодовых деревьев и с нетерпением ожидали: какие плоды созреют? Увлекался мальчик и музыкой, и рисованием.
А мать была одинока. Если бы знал сын, если бы знали мы, учителя, как нужны были ей в это время поддержка, ласковое слово! Ведь радости жизни она перестала проклинать потому, что почувствовала: эти радости приносят сыну неизмеримо большее счастье, чем молчаливая покорность «воле божьей». Надо было добиться, чтобы эта радость жизни захватила и мать, чтобы и она вышла из мрачной кельи на ясное солнце. Но ни сын, ни мы не помогли ей сделать этого. В одиночестве человек становится болезненно чутким к малейшей невзгоде. И как раз в это время случилась беда — Саша заболел воспалением легких. Сектанты тут же взяли это «на вооружение»: они уверяли мать, что причина болезни — богоотступничество.
Саша лежал дома, за ним было постоянное врачебное наблюдение. К нему приходили товарищи. Но мать вбила себе в голову, что сын выздоровеет не от забот врача, а от искренней веры в бога. Она молилась у постели больного, не таила своего недовольства, когда приходили пионеры. Когда Саше стало легче, мать целыми часами рассказывала ему религиозные истории. Позже мы узнали, что вечерами к больному часто приходил проповедник. Он приносил подарки, сладости. Хвалил Сашу за хорошие успехи в учении, предостерегал его от «искушений всего мирского».
— Ты уже искупил болезнью грехи своего детского легкомыслия, — говорил он. – Теперь вступаешь ты в лоно истинной веры чистый, как роса божья. Ты выздоравливаешь, тебе становится легче – это нисходит божья благодать.
Саша выздоровел, но мать не торопилась отправлять его в школу. Болезнь оторвала мальчика от коллектива на месяц. Уже первые дни пребывания в школе после болезни показали, что в душе Саши произошёл какой-то надлом. Мальчик снова стал молчалив, нелюдим, осторожен. Исчезла чистосердечность, которой нам с такими усилиями удалось добиться. Исчезла и улыбка.
Мы поняли, что в часы тяжелого самочувствия мальчик был одиноким, и сектанты сумели это использовать, а мы, боясь, как бы наши посещения не утомили больного, старались не задерживаться у его постели.
Что же, опять надо бороться за душу ребенка, исправлять ошибки и помнить, что в минуты, когда человеку тяжело, его нельзя оставлять одного. К матери Саши приезжали десятки «братьев» и «сестер», каждый из сектантов находил для этого время – и все для того, чтобы не упустить одного человека. Вот как работают сектанты! Этот факт заставляет нас всех задуматься над тем, как находить дорогу к сердцу каждого человека.
Боясь снова потерять расположение мальчика, проповедник не заставлял его больше писать «святые» письма, он вообще советовал матери не ставить перед сыном требований в категорической форме. Проповедник был уверен, что после болезни Саша не забудет о боге. Уверена была в этом и мать.
Неужели та твердость духа, которую мальчик уже начал было проявлять в борьбе с религиозным дурманом, сломлена? Неужели сектантам окончательно удалось запугать Сашу, внушить ему мысль, что жизнь и здоровье – в руках бога? Как бы то ни было, надо добиваться, чтобы душой ребенка снова овладело вдохновение перед светлой целью, чувство радости жизни. Мальчик снова должен обрести радость творчества.
Мы решили пока что не начинать бесед с Сашей. Пусть его постепенно увлечет какая-нибудь деятельность. В эти зимние дни дети стайками бегали в теплицу. Там цвел виноградный куст. В ящиках прорастали семена абрикосов с пересаженными на них зародышами персика — интересовало, какое растение получится?
Не было ни одного ученика, который бы чем-нибудь не увлекался. В физическом кабинете Саша увидел маленькую модель трактора. Узнал, что этот трактор скоро будет ездить по школьному двору, им будут управлять по радио: на столе стоит коробочка, на ней кнопки, нажмешь, — трактор поедет. Трактор пленил мальчика, он даже снился ему.
Но возвращение в мир творческого труда, детских радостей было медленным: мальчика как будто что-то сдерживало, он чего-то боялся. Вот он идет в рабочую комнату, смотрит, как двигается трактор, в глазах вспыхивает огонек восхищения, руки тянутся к делу. Саша уже что-то делает, и вдруг огонек угасает, глаза смотрят куда-то вдаль, руки опускаются, мальчик идет домой мрачный, задумчивый.
Однажды после уроков, поставив лампу возле вино¬градного куста, Саша залюбовался нежными листочками. Я смотрел в его глаза, в них горел долгожданный огонек увлечения. Но вдруг огонек угас, мальчик уже не видел листочков, он думал о чем-то далеком.
— О чем ты думаешь, Саша? — спросил я.
Мальчик молчал. В его глазах блестели слезы.
— Все это будет цвести, а человек умрет. Как не хочется умереть… — в его голосе я почувствовал глубокую сердечную боль. Я обрадовался, что Саша открыл душу, доверился мне. Значит, можно начать откровенный, задушевный разговор. Я рассказал мальчику о жизни Томмазо Кампанеллы, выдающегося мыслителя, социалиста-утописта, борца за свободу и независимость Италии. Я стремился создать в представлении Саши образ человека, которого не сломили ни страшные муки, ни мрак подземелья, потому что он верил в светлое будущее человечества. Бессмертие для него открывалось в борьбе за счастье людей на земле, в жизни для людей, он мечтал о прекрасном Городе Солнца. Каждый человек умирает, но народ бессмертен, и счастье человеческое бессмертно. И поэтому каждый человек стремится оставить после себя что-то такое, о чем с благодарностью вспоминали бы люди. Большое счастье — внести свою крупицу в океан человеческого бессмертия.
К этой беседе с Сашей я готовился давно. Я чувствовал, какие мысли угнетают мальчика, искал яркие, убедительные факты. Образы Томмазо Кампанеллы, Александра Ульянова, героев «Народной воли» меня самого волновали с детства: я ночами не спал, читая книги о них. Их пепел стучит в мое сердце. Наверное, поэтому Саша слушал мои слова, как очарованный. Он стал рас¬спрашивать о жизни Кампанеллы и Степана Халтурина, Софьи Перовской и Юлиуса Фучика. Я дал мальчику книги.
Но что будет говорить сегодня сыну мать? К какой беседе надо готовиться завтра?
Разговор с Сашей вызвал у меня раздумья об острых проблемах воспитания. Все ли мы делаем для того, чтобы найти путь к сердцу каждого ребенка? Мать, отец, когда хотят поговорить с ребенком по душам, говорят наедине. Душа каждого ребенка — это неповторимый мир мыслей, чувств, переживаний. А в школе мы привыкли говорить преимущественно с коллективом и добиваться того, чтобы каждый ребенок выражал свои мысли вслух, перед всеми. Привыкли обращаться к некоему абстрактному ученику. Не от того ли так часты неудачи в воспитательной работе, что учителя пользуются одним и тем же ключиком, имея дело с сотнями замочков, у каждого из которых свой секрет?
Саша жадно читал книги о смелых, мужественных людях, оставивших о себе добрую память своими подвигами, трудом. Мать же стремилась отвлечь внимание сына от этих книг, давала ему религиозные брошюры, которые приносил проповедник. Но Саша жил теперь в мире настоящего человеческого бессмертия, и рассказы о страданиях и терпении «святых» подвижников казались ему надуманными, нелепыми.
Однажды Саша читал книгу о Джордано Бруно. Образ мужественного борца за истину настолько овладел его мыслями и чувствами, что мальчик стал читать вслух. Мать заслушалась. Ее поразили стойкость великого ученого, верность убеждениям, готовность умереть в борьбе за правду.
— Это святой человек, — сказала мать.
— Нет, мама, не святой, а герой, — возразил сын. — Вот его портрет. Он родился в бедной крестьянской семье. Сохранился домик, в котором прошло его детство. А попы сожгли его за правду.
Мать молчала. Ее душу тревожили раздумья и сомнения.
Я советовал Саше: будь почаще с матерью, читай ей, не оставляй в одиночестве. Из того, что читал сын, следовало, что служители бога всегда были врагами человека, тиранили его душу, пытали. Эти мысли пугали мать.
Я дал Саше книжку об изуверства сектантов-фанатиков. Это был репортаж с судебного процесса над преступниками, которые довели мать двух детей до такого фанатизма, что она «во имя бога» убила дочь и собиралась убить сына. Книжка потрясла мать Саши. Она слушала, затаив дыхание, просила перечитывать отдельные места — свидетельские показания об ужасном преступлении. Впервые мать взяла в руки «мирскую» книжку, к тому же «богопротивную». Несколько раз перечитала ее сама. Ее душа была в смятении.
Потом я дал Саше роман Э. Войнич «Овод». Мальчик читал книгу две недели. Когда книга была прочитана, мать куда-то уехала. Возвратилась она через два дня с двумя молодыми женщинами. Между ними и матерью уже был по-видимому разговор о том, что читает Саша, потому что женщины попросили мальчика:
— Читай, сынок.
Саша еще раз прочитал книжку об изуверстве сектантов. Потом началось чтение «Овода».
Саша рассказывал об этом с большой радостью.
— Скоро мама придет в пионерский клуб — смотреть кино, — с гордостью сообщил он.
И вот мать пришла с сыном смотреть кинофильм. Сорокалетняя женщина впервые в жизни увидела кино. Она сидела рядом с сыном, держала его руку. Перед ней открывался мир, огромный и неведомый мир людей, занятых большой созидательной работой. Мать сидела рука об руку с сыном и смотрела на этот мир широко открытыми глазами.
Текст: Василий Сухомлинский
