Одним из последствий перманентного экономического кризиса, «волны» которого уже просто перестали считать, является возрождение интереса к политической экономии — науке, которая долгие десятилетия была предана забвению в пользу «экономикс». Многие представители экономической науки видят в политической экономии средство преодоления кризиса, поскольку она-де позволит убедить власть имущих отказаться от «рыночного фундаментализма», демонстрирующего ныне свое полное банкротство и таким образом улучшиь капитализм до такой степени, чтобы можно было его даже назвать социализмом. Есть, конечно же, и те, кто понимает, что преодоление кризиса капитализма без преодоления самого капитализм невозможно. Они тоже возлагают свои надежды на политэкономию.
Но насколько политэкономия способна выполнить такую миссию, и в чем вообще состоит ее миссия?
Политическая экономия как наука возникла практически вместе с возникновением капитализма. Она представляла собой попытку его саморефлексии с одной стороны и его теоретического обоснования — с другой. Это была во всех отношениях революционная наука, поскольку она смело рушила все старые предрассудки наcчет общественного устройства, объявляя недействительными освященные веками общественные институты, провозглашая труд единственным оправданием частной собственности, а соответственно, всякого права и морали. Так, А. Смит писал: «…государь со всеми своими судебными чиновниками и офицерами, вся армия и флот представляют собою непроизводительных работников. Они являются слугами общества и содержатся на часть годового продукта труда остального населения… К одному и тому же классу должны быть отнесены как некоторые из самых серьезных и важных, так и некоторые из самых легкомысленных профессий — священники, юристы, врачи, писатели всякого рода, актеры, паяцы, музыканты, оперные певцы, танцовщики и пр.»
Но, увы, такой революционной политэкономия оставалась очень недолго. Собственно, до тех пор, пока революционной оставалась буржуазия, то есть, до тех пор, пока она боролась против пережитков феодализма. Но буржуазия переставала быть революционной, как только она дорывалась до власти и закреплялась там, даже если при этом не удавалось полностью одолеть пережитки (капитализм научился прекрасно приспосабливать для собственных целей самые отсталые экономические формы, включая рабство, так практика применения рабского труда по мере развития капитализма только расширялась). Практически немедленно меняла свой тон и политэкономия. Из бесстрашной науки-обличительницы и ниспровергательницы она превращалась в наукоподбную охранительницу. Именно в этом смысл так называемой вульгарной политэкономии.
Так вот, когда сегодня речь заходит о возрождении политэкономии, то она получается вульгарной, даже если при этом клянутся Марксом. Последний, кстати, отнюдь не был сторонником политэкономии. Его труд называется «Критика политической экономии». И критиковал он ее по той причине, что даже классические политэкономы совершали ту ошибку, что объявляли товарное производство и его законы вечными и «естественными». А своей основной заслугой Маркс считал как раз нечто ровно противоположное — открытие того, что нет вечных законов для всех времен и народов, а для каждого исторического периода действуют свои собственные законы, и что, в конце концов, общество доразвивается до того, что товарное производство, самой развитой формой которого Маркс называл капитализм, вовсе исчерпывает себя.
Возрождение интереса к политической экономии означает в первую очередь признание полного банкротства сегодняшнего экономического мэйнстрима.
Но только ли либеральная модель потерпела банкротство? Мы уже говорили о вульгарной политической экономии, которая превратилась в апологетику капитализма. Но значит ли это, что любая критика капитализма будет означать развитие политэкономии? Ведь так называемая политическая экономия социализма, которая отрицала капитализм и представляла собой апологетику социализма, оказалась не более жизнеспособной. При этом, если в лице «Капитала» мы имеем критику политэкономии капитализма, то критика политэкономии социализма существует разве что в самом зачаточном состоянии. Разумеется, что либерализм таковой считаться не может, поскольку это не критика, а, в лучшем случае, контрпропаганда.
Собственно, критика политэкономии социализма возможна только как продолжение критики политэкономии в целом. Не только потому, что социализм не может представлять собой отдельной общественно-экономической формации, но и потому, что суть критики политической экономии не в отрицании капитализма, а в отрицании товарных отношений в целом, а капитализма только в той мере, в какой он есть самая развитая форма товарного хозяйства. Но именно превращение товарного хозяйства в нетоварное до сих пор является для политической экономии неподъемной темой
Политэкономия знает только превращение всех продуктов человеческого труда и даже самой рабочей силы в товар. Получается нечто вроде «тепловой смерти вселенной» в термодинамике. И причина такого положения та же самая — незнакомство с диалектикой как методом мышления.
Но это, так сказать, субъективная причина. Не только в смысле нежелания или неспособности овладеть этим методом, но и в том смысле, что представители этой науки не сумели вычленить ту силу, которая на самом деле является субъектом общественного производства. Даже если экономисты и говорят об экономических классах, они пытаются подойти к этому вопросу эмпирически, то есть с точки зрения классификации. Поэтому для них совершенно все равно — говорить о классе рабочих и капиталистов или о так называемом «среднем классе». Все зависит от «основания деления», которое тот или иной исследователь избрал для классификации. Им даже в голову не приходит, что делить людей на классы по уровню дохода, это все равно, что делить их, скажем, по размеру обуви. Что вопрос не в том, как делит общество ученый, а в том, как оно само реально делится, противопоставляя общественные классы друг другу, доводя это противопоставление до антагонизма, который, в свою очередь, и разрешиться может исключительно только через снятие старого основания деления, то есть старого способа производства.
Что же касается самого основания, то оно еще должно «созреть» для того, чтобы не только хотя бы началось это снятие, но и для того, чтобы его можно было отразить в теории. Поэтому вплоть до Маркса и Ленина политэкономия не могла овладеть категорией превращения по причине отсутствия тех «миллионов и миллионов действий», которые лежат в основе всяких категорий. Поэтому и Маркс, и Энгельс, и Ленин говорят об этой категории применительно к политэкономии крайне абстрактно — что товар должен превратиться в нечто противоположное, как выражался Ленин, в «нетовар». Или, допустим, Энгельс говорит о том, что новое общество должно взять управление производством в свои руки. Конечно, в работах классиков марксизма можно найти и другие замечания относительно будущего общества, но все они будут так же абстрактны.
У классиков просто не было того эмпирического материала, который бы позволил говорить более определенно. А их метод представлял собой ничто иное, как диалектическую обработку эмпирического материала. Известно, с каким вниманием относились классики марксизма к опыту действительного движения в направлении некапиталистической организации общества. Так, опыт всего 72 дней Парижской Коммуны стал предметом их самого тщательного изучения и кардинального изменения взглядов по множеству вопросов.
Сегодня мы имеем огромнейший опыт не только реального социализма (важен не только положительный, но и отрицательный его опыт), но и великое многообразие форм, как их называет М. Бурик, некапиталистической капиталистичности. Все это еще только ждет той самой диалектической обработки, которая позволила Марксу создать самое эффективное на данный момент экономическое учение.
