Проблема деятельности в истории советской психологии

Я не являюсь историком и никогда бы, конечно, не согласился выступить с докладом на историко-психологическую тему, но сегодня я должен буду говорить об истории проблемы деятельности в советской психологии, что для меня, увы, даже, пожалуй, и не история, а скорее то, что происходило на моих глазах.

Развитие советской психологии началось, собственно, с некоторого события, которое произошло вот здесь, в Институте психологии. И событием этим, как вы знаете, была смена руководства института и почти полное обновление его состава. Институт в начале 1924 г. покинул проф. Челпанов, с ним покинули институт и ряд других сотрудников-психологов; в состав института влились новые люди, до тех пор в качестве психологов малоизвестные и даже вовсе не известные. Я не буду занимать ваше внимание воспоминаниями об этих первых днях и месяцах существования института впервые под знаменем перестройки психологии на основе марксизма. Об этом, вероятно, надо писать и говорить, пока еще осталось то поколение, на глазах которого это событие развертывалось. Наступили очень большие, быстро идущие перемены. В челпановском институте стали бегать крысы, их не очень умели сохранять в клетках — передвигалась даже мебель. Исследовались доминантные реакции. Изучались движения, я напомню, что Николай Александрович Бернштейн начал свою работу по психологии в этом институте в те самые дни 1924 г. Словом, происходили совершенно неожиданные, невиданные раньше изменения.

Линия на реактологию Константина Николаевича Корнилова постоянно подчеркивалась, но поиски шли в очень разных направлениях, например, в направлении социологизации психологии. И я отдаю себе отчет в задачах, которые ставились в то время Михаилом Александровичем Рейснером, последователем Петражицкого, вносившим в эту общую реактологическую линию социологическую струю. Очень быстро начал развивать новые, по существу, идеи приехавший в том же году в Москву Лев Семенович Выготский. Происходил поиск с такой, я бы сказал, целью, точнее задачей: надо было отыскать в поведении, в реакциях человека то, что специфично для него, что решительно, принципиально отличает человеческое поведение от поведения животных. По-моему, в самом начале 1925 г. Лев Семенович делился с некоторыми своими товарищами схемой перестройки психологии, или, точнее сказать, дальнейшей перестройкой психологии в направлении марксистской психологии. У меня долгие годы хранилась схема, начерченная на листке бумаги Выготским по ходу объяснения своего замысла. Эта схема включала в себя кружки не всегда законченные — полуокружности, в которых стояли важные слова: «человек», «орудие», «предмет труда», «продукт». Почему-то мне припоминается сейчас очень ясно «огонь» рядом, под «орудием» — «способ», «средство». Это обработка с помощью огня. Орудие не только выступало как физический предмет. Орудийность, опосредствованность поведения орудием — вот первое положение, которое легло в основание дальнейшего развития направления исследований Выготского и его соратников и учеников. Иначе говоря, возникло то направление, которое короткое время именовалось «инструментальная» психология, еще до термина «культурно-историческая». Главное было показать, что подобно тому, как в истории филогенетического, общественно-исторического развития переход к человеку ознаменовался применением орудий в труде, возникновением трудовой деятельности​_​_ и общением (вспомните социогенез высших психических функций), в психологии, в психике человека тоже произошли коренные перемены. Меняется структура процессов. Вы знаете, как выражалось это структурное изменение. Не от стимула к реакции, а от стимула через орудие (рисовалось треугольником) к реакции. Реакция эта опосредствована. А вы вдумайтесь в слово «опосредствование». Выготский был ведь очень образованным марксистом. Опосредствованное, то что опосредствует,— так у Гегеля и так у Маркса — это то, что определяет, характеризует. Сказать «опосредствование, опосредствовать» — это очень многое сказать.

Начались исследования опосредствованных (прежде всего внешне опосредствованных) процессов выбора, внимания, памяти. Экспериментальных поисков было очень много, гораздо больше по своему числу, чем те, которые были опубликованы. Искали в очень разных направлениях. Главное внимание уделялось функционированию психологических орудий-средств. Выяснилось, что средства не всегда вещественны и не всегда орудия, скорее именно средства, какие-то инструменты. Они выступили как знаки, как нечто, что представлено в наитипичнейшей форме в форме слова. Главная форма существования психологических орудий — это ведь фор​_ма словесная. Но выделяя это положение, надо было решать проблему, которая вставала с несколько другой стороны, более содержательно: надо было решать проблему о связи знака-слова или значения-слова с практическими действиями, т.е. с самой той внешней деятельностью или, безразлично, внутренней деятельностью, в которой данное средство функционирует. Эта проблема оказалась очень сложной, она остается сложной и до сих пор. Мы только иногда не видим или не хотим видеть сложности. Очень важный шаг в решении этой трудной проблемы был сделан Выготским в статье, которую цитируют теперь мало и, главным образом, с критическими оговорками. Но дело обстоит не так просто, дорогие товарищи. Эта статья имела фундаментальное, я подчеркиваю, значение для развития понятия деятельности! Только надо его извлечь из чуждой одежды существовавшей тогда терминологии. Это была терминология, которая была пущена в ход применительно к животным главным образом Келером, а применительно к человеку, ребенку немецкими авторами вроде Липмана, Богена и др. (кого-то еще).

Эти авторы вводили термин «практический интеллект». Надо задуматься над тем, что крылось за этим термином, что он рисовал, обозначал. Он рисовал, означал нечто иное, чем сейчас мы привыкли в нем видеть, я бы сказал, видеть стихийно. Давайте вернемся к Келеру, потому что дальше на человеке у Богена и Липмана повторилось то же самое. Что это такое? Я бы сказал так: термин «практический интеллект», и ему подобные термины («ручное мышление» и др.) был употреблен для того, чтобы выделить такого рода процессы поведения, которые не могли быть поняты и очерчены в рамках рефлекторной структуры поведения, в рамках, как тогда говорили чаще, образования навыков. Келер определял практический интеллект, поня​_тийно описывал его как такого рода поведение обезьяны, которое соответствует структуре предметного поля, соотношению воспринимаемых предметов; отсюда понятие поля. Гештальтовскиеконцепции тоже здесь подсказывали именно понятие поля: адекватность структуре поля, восприятию этой предметной структуры (заметьте! с оговоркой, предметной структуры, которая выступает в своих оптико-пространственно-механических свойствах). Как оно (это поведение.— Ред.) возникает, не обсуждалось Келером. Келер прикрывал отсутствие ответа на этот вопрос обращением к такому понятию, как «автохтонность возникающего действия». Есть соответствие структур внутренних, зрительных и структур внешних, поля (внешнего поля), значит, они возникают автохтонно и не имеют, следовательно, структуры навыков. Спор об интерпретации поведения шел в направлении отвергания атомистического, ассоцианистического понимания.

Но был выделен особый вид действий — с палкой, с перемещением предметов, которые, наверное, можно назвать практическими действиями животного, правда, имеющими сложную структуру. Ответ не на толчки, раздражители извне, а на вещи, на соотношение вещей в пространстве, трехмерных вещей! «Поле» — говорил Келер, «мир» — сказали бы мы, сказал бы всякий материалист-негештальтовец. Но совершенно так же шли опыты и до Богена: доставание, выбор палок разной формы в соответствии с расположением предметов в поле; выкатывание шаров, просовывание предметов; учитывались гораздо больше не пространственные, а физические свойства этих предметов, механическое сопротивление. Даже появилась одно время идея: ребенок-де опережает обезьяну в удельном соотношении учитываемых физических свойств, а не пространственных, геометрических, полевых. Я уже сейчас не могу припомнить в деталях шедшую внутреннюю, не очень важную полемику.

Оставался еще один термин — «речь». Но что такое речь? Это коммуникация; это, грубо говоря, общение, одна из форм общения — общение посредством значений, знаков. Это тоже непрямое, это тоже орудийное общение. Что такое речь? Это общение посредством языка, правда? Так проще всего, без особенных заумных рассуждений можно определить речь. Вот и возник вопрос о корнях, с одной стороны, практического интеллекта, а с другой стороны, речи. Имелись в виду генетически​_е корни человеческой речи. Так и названа была статья Выготского, которая вышла в 1929 г., в самом начале года.

Как решался вопрос? Давайте теперь освободимся от терминологии исторической. Решался вопрос Выготским следующим образом. Наступает чрезвычайное событие в истории эволюции, которое состоит в том, что, с одной стороны, действия, прежде происходившие независимо от речи, общения индивида с другими индивидами, субъекта с другими субъектами и, с другой стороны; общение, существовавшее независимо, вне связи с действием, перекрещиваются. Тогда-то и возникает новое. В терминологии Выготского того времени действие становится оречевленным, а речь — предметно-отнесенной, включенной в действие; я забыл точное слово, примененное Выготским, но смысл я передал правильно. Давайте подумаем, что лежит за этим? Что все это значит? Не в терминах, а в понятиях. А это значит, как легко понять, следующее.

Практические действия, осуществляемые животным в связях его с предметным миром, превращаются в действия, обязательным условием и конституирующим началом которых является общение. Способ этого общения — язык. А что делается с речью? Она становится речью посредством языка, т.е. знаков, предметно отнесенных единиц. В статье очень убедительно показано просто путем цитирования специалистов, которые этим занимались, что действительно, когда человекообразная обезьяна действует, то ее, так сказать, уста замыкаются, она не вступает в общение ​_речевого типа, т.е. с помощью голосовых знаков, сигналов и пр. Когда она вступает в общение, то она отбрасывает, образно говоря, палку-орудие. Это разъединено. Также было ясно уже в те годы, что так называемая «речь животных» не имеет предметной отнесенности, т. е. предметного значения. Тогда были уже неудачные попытки Йеркса и Лернеда обучать человекообразных обезьян человеческой речи, т. е. языку, посредством которого осуществляется речь у человека.

Попытки эти, как известно, продолжаются, представьте себе, до нашего времени. Где-то мелькают обещающие результаты, но экспериментальных, эмпирических доказательств возможностей образования речи человеческого типа, т. е. с применением языка, имеющего предметное значение, выработанное в ходе предшествующей истории, — таких доказательств и сегодня не существует. Существуют рассуждения, опирающиеся в общем на шаткие факты. И то, что в свое время было показано Лернедом и вслед за ним еще рядом исследователей, прежде всего американских, с высшими животными, осталось непоколебленным. Мне кажется, что это был второй, очень важный шаг к понятию деятельности, к его развитию. Термина «деятельность» еще нет, он еще не выступал, не применялся, а понятие деятельности нашло свое дальнейшее развитие. Здесь я должен сделать остановку, паузу, потому что параллельно, точнее сказать, одновременно шла работа еще по одному направлению, ​_по несколько другой линии. Эта линия началась как раз наоборот — прямо с термина «деятельность», не к «деятельности», а, я бы сказал, от «деятельности». И вы, наверное, сразу узнали, кого я имею в виду. Я имею в виду, конечно, Михаила Яковлевича Басова. Он-то и ввел термин «деятельность» чрезвычайно энергично в 1927— 1928 гг. Я немножко процитирую, это будет короче.

«Различного рода деятельность организма в окружающей среде, с помощью которой он (организм) устанавливает и выявляет свои взаимоотношения с нею, встает перед нами как предмет особого значения, как особая область познания…». И далее: «Предметом анализа становится вся реальная деятельность изучаемого объекта (точнее, надо было бы сказать, субъекта. — А.Л.), весь процесс его поведения». Но здесь, вот на этой точке, начинается развитие в своеобразном направлении с точки зрения понимания источника и, так сказать, самого движения этой деятельности, этого процесса особого значения.

«Процесс деятельности,— читаем мы,— является равнодействующей, определяемой двумя факторами: социально-биологической средой и свойствами самого организма». Здесь при раскрытии снова выступает та же двучленная схема: стимул — реакция. Она сохраняется, с ней не происходит никаких метаморфоз. И Михаил Яковлевич пишет: «Наш взгляд на главные пути познания не зависит от того, с каким именно организмом мы имеем дело». Здесь может возникнуть разное толкование, поэтому я чуть-чуть расширю цитирование: «Процесс непрерывного развития, усложнения и дифференциации активных функций организма во взаимоотношениях со средой можно представить себе весь от начала до конца, от стадии простейших до стадии человека, оставаясь при этом все время неизменно в плоскости одних и тех же представлений о природе данных явлений». Сильнее, прямее высказать мысль, по-моему, невозможно. «Деятельность имеет свое строение» — это второй или третий фундаментальный тезис, развивавшийся Басовым. Вот здесь уже к понятию деятельности прибавляется понятие «строение» деятельности, ее структуры; и, может быть, здесь произойдет переход к развитию самого понятия деятельности, переходящего за границы двучленной схемы: стимул — реакция. Ведь структура деятельности, по словам самого Михаила Яковлевича, есть исходное начало. Анализ структуры деятельности, согласно Басову, есть исходное начало в системе научной психологии. Басов продвигает эту идею, но в своем собственном направлении, я бы сказал, скорее уводящем от развития категории деятельности в психологической науке. Я не буду задерживать вашего внимания на тщательном анализе того, как ведется структурный анализ, я только должен отметить, что анализ этот ведется на основе двух основных, по выражению Басова, структурных элементов: стимула и реакции организма и воздействующей среды. Их связь есть акт поведения. Ответ же на вопрос о механизме этих связей дает физиология. Это ассоцианистическое представление структуры. И вот я здесь приведу некоторые графические изображения структуры, которые дает Басов. Он приводит пять, а я возьму только три: вторую по степени сложности, потом третью и, наконец, предпоследнюю. Вот вторая по сложности. Это очень интересная схема, очень интересные структурные представления. Здесь прямая ассоциативная связь. Конечно, эта структура связей отличается от следующей. Вы видите, здесь связи разно-направлены, карты перетасовываются, могут быть перетасованы. Какая разница? Ну, это известная вещь. А вот наиболее сложная схема, которую я сокращаю. Это такая цепочка; но тут еще включаются дополнительные стимулы, в том числе отвлекающие, мешающие развертыванию цепи по главному направлению. Я повторяю: это скорее движение от понятия деятельности, потому что это возвращение, по существу, к поведенческим, в широком смысле слова реактологическим, ассоцианистским по своему духу, конструкциям. Конечно, сделанное Басовым гораздо больше того, о чем я говорил в контексте только развития понятия деятельности. Его вклад в целом остается значительным и важным. Но то, о чем я говорил, касается только судьбы, истории понятия деятельности. Вот там как-то шло к термину деятельности, он не был сразу найден, а здесь от термина деятельности — к каким-то совсем иным представлениям о механизмах, о типе связи — к ассоцианизму.

Я перехожу к следующему моменту в развитии понятия деятельности, я должен вернуться к работам Выготского. К 30-му году внимание Выготского центрировалось, как всем это известно, на открывшейся перед ним перспективе конкретно-психологического изучения знаковой структуры сознания. Произошел своеобразный переворот, который тоже был не постепенным движением, а действительно, движением, включающим в себя события, а не скольжение, медленное и плавное эволюционное изменение. Событие это (вот здесь уже у меня почти мемуар, хотя и хорошо документированный литературными источниками) произошло в ходе развития известной работы Сахарова. А событие, переворот заключался вот в чем. Перед Сахаровым была поставлена Львом Семеновичем (Сахаров уже занимался понятиями) задача, типичная для того времени,— исследовать опосредствованную структуру обобщения, опосредствованность этого процесса словом, знаком, а именно искусственным знаком-словом. Для этого была избрана методика Аха. Так стояла задача. И были даже восторги: вот, смотрите, даже в этих тонких процессах нужно опосредствующее звено, психологическое орудие! Бессмысленный, но все-таки знак, знак без фиксированного значения, и все-таки действует; как карточка для запоминания, так и искусственное слово для этого тонкого интеллектуального, мыслительного процесса.
А исследование о​_бъективно перевернулось: задача-то была не использовать слово для решения поставленных целей; оказалось, что задача, которую решали испытуемые, заключалась в том, чтобы овладеть значением неизвестного им слова, раскрыть значение,— все дело оказалось в этом. И уже это исследование было изложено Выготским в «Мышлении и речи» как исследование строения, развития строений значений, понятий. Это был переворот, который сделал не субъект исследования, а исследование. Вы ведь хорошо знаете, товарищи, как важны перевороты этого рода. Мне припоминается термин, который бытовал в одной маленькой лаборатории. Говорили так: «Ну, это исследование все-таки дохло-кошечное» — как дохлую кошку за веревку тянут, так оно и идет, т.е. вы командуете исследованием и исследование движется. А нужно обязательно стремиться к тому, чтобы исследование шло и вами, исследователем, командовало. Не из головы, а из логики объективного процесса, который вы исследуете, идет следующий шаг, следующий переход. Вот это и произошло на моих глазах. Центр сместился: встала проблема структуры значения, единицы сознания, определяющей связь психических, познавательных процессов между собой; раскрывшаяся перспектива, которая, по-моему, высшей точки своей достигла у Выготского в положении, которого я что-то не вижу на страницах нашей отечественной литературы. Это представление о характеристике обобщения по двум как бы измерениям; Выготский образно говорил так: по меридианам и параллелям одновременно. Это, пожалуй, даже для логики того времени было серьезное обогащение. Человек видит через призму значений мир, действует в соответствии с этими значениями, воспринимает в системе значений, категоризует предметы, придает инвариантность этому миру, обобщает и уясняет, делает предметом своего сознания внутренние переживания. Надо понять человеку, что человек влюблен, назвать, означить это. Тогда-то и происходит изменение уровня поведения влюбленности и даже самого переживания. Это было очень патетично, но это великолепное поле, которое открылось, как бы отодвинуло на второй план, оставило в тени исходную капитальную проблему человеческого сознания, специфически человеческой формы психики и практики, специфически человеческой, орудийной, трудовой. Выготского ни на одну минуту не оставляло сознание этого. Возникали вопросы, а не выступает ли значение, понятие как продукт общения с другими людьми, нет ли здесь как бы воспроизведения старых уже тогда идей так называемой французской социологической школы, которая включала в свои представления то обстоятельство, что понятия, преломляющие человеку мир, с помощью которых он общается и т.д., осмысливает действительность,— это продукты общественного сознания, потому что эти понятия, эти значения развиваются исторически, принадлежат обществу и т.д. Не происходит ли таким образом усвоение понятий, не становится ли оно фактором развития, ведущей силой этого развития? Нет! Выготский неустанно повторял: «За сознанием лежит жизнь». Эта идея постоянно повторялась, но проблема заключалась не в этом, проблема заключалась не в понимании, не в осознании этой истины; проблема заключалась в том, чтобы повести исследование в этом направлении. Следовательно, не от сознания, вторичным так называемым влиянием по отношению к процессу практическому, а напротив, от процессов практических, внешних к порождению сознания, а не просто, конечно, интериоризации внешних процессов, вещи, которая тогда была достаточно известна и выдвигалась многими авторами. Надо было решить альтернативу (в ходе развития исследования, я подчеркиваю!): что является движущей силой развития этих познавательных по преимуществу отношений и что ими движет? Выготский отвечал (не думаю, что это исчерпывающий ответ) так: это эмоции, эмоциональная сфера, это аффект.
Проблема номер один, первая по очередности — это проблема аффекта и интеллекта, иначе говоря, сознания, познавательной характеристики сознания и эмоциональных процессов, эмоциональных явлений сознания. Об этом Выготский писал в самой последней написанной и опубликованной известнейшей работе «Мышление и речь» Последними были написаны предисловие, вводная глава и «Мысль и слово» — заключительная. Порядок был хронологически такой, это были самые поздние его написанные, отделанные, тщательно отредактированные сочинения. Там и дается эта идея — за интеллектом аффект. В последней главе великолепный образ: мысль совершается в слове, а не живет просто в слове. Совершается в слове. Она истекает, как облако истекает каплями дождя; а что же движет этим облаком? Каким ветром оно движется? И ответ был дан: это эмоциональные отношения, эмоциональные побуждения, это эмоции. И насколько мне известно, самые последние устремления Выготского продолжались по этой линии — аффект и интеллект. Мы не знаем, какое последнее слово было сказано Выготским, потому что его книга, которую он задумал посвятить Спинозе и назвал ее «Психофизиология аффектов», осталась незаконченной и оборванной, менее, по-видимому, чем на половине.
Другая альтернатива состояла в том, чтобы вернуться к практическим действиям. По линии этой второй альтернативы и возник еще один как бы побочный, параллельный, что ли, цикл исследований, который возвращал концепцию в целом к идее порождения и развития сознания в практических действиях. Эта группа исследований велась в некотором отдалении даже и территориально. Я имею в виду начавшуюся работу московских психологов, приехавших на Украину, в Харьков, которые занялись решением именно этой, названной мной задачи. Среди этих психологов я должен назвать самого себя (увы! без этого не обойдешься), Александра Владимировича Запорожца, который сделал очень много в Харькове и образовал ядро харьковской психологической школы, как ее стали потом называть, Петра Яковлевича Гальперина, очень существенную роль сыгравшего Петра Ивановича Зинченко, Лукова, Ленина (я называю без всякого порядка и системы), Концевую, и еще одно имя я хочу назвать. Я называл его, по-моему, только один раз в публикациях, в приложении последней книжки — это Анатолий Розенблюм. К сожалению, он умер очень рано, едва проработав три-четыре года. Он тоже внес существенные разработки, идеи, представления.
Началось все дело очень просто, с исследования самых обыкновенных практических действий у детей, развития у ребенка так называемого наглядно-действенного интеллекта. Делались опыты так: ребенок должен был действовать, решать практические задачи то один на один с этой задачей, то в присутствии экспериментатора, а еще один вариант — в присутствии другого ребенка и с некоторым естественно возникавшим разделением функций. Вот здесь-то пришлось перейти к термину «действие», который отчетливо вырисовывался с самого начала работы, и одновременно с этим к термину «деятельность». Первоначально говорилось так: «осмысленная деятельность», потом термин «осмысленная» стал отпадать, осталось «деятельность». Возникли вопросы двоякого порядка: 1 Деятельность и действие. 2. Структура действия, в смысле: цель, условия и зависимость от них, так сказать, психических эффектов. Я бы назвал сразу две работы, сделанные в эти годы: 1931, 1932, 1933 и 1934. Я хочу обратить внимание на кандидатскую диссертацию П.Я. Гальперина, защищенную уже в 1936 г., а подготовленную, следовательно, в 1934—1935 гг., «Психологическое различие орудий человека и вспомогательных средств животных». Суть заключалась в том, что был прослежен метаморфоз во внешней практической деятельности, возникающий в связи с применением орудия. У животных и у детей с самого начала, у малышей орудия как бы действуют по логике натуральной, биологической, а затем орудия детерминируют строение действия. Ярче всего это было видно, очень смешно, в таких опытах. Делался из дерева четырехгранный колодец, туда засыпались неудобные предметы шарообразной формы. А в руки давалась лопаточка, ручка которой находилась под прямым углом к плоскости. Надо было достать предметы из колодца. Сначала ребенок действовал лопаточкой, как рукой. А потом появлялась эта отработка, с подсказкой или без нее. Теперь действовал лифт, появилась идея необходимости перпендикулярного движения. Я об этом писал на других примерах, наивных, насчет ложки, которая вначале действует, как горсть, а потом наоборот — рука действует так, как это определяется логикой, требованиями, диктуемыми самим инструментом. Чтоб вас немножко развлечь, полминутное отступление. В Ленинграде, на Невском, в магазине, я видел следующее. Продавалась ложка для малышей — она была изогнута под прямым углом к ручке, т.е., стало быть, можно было продолжать логику действия, как рукой. Надставлялась, однако, штука в виде ложки, а успех полный. Инструмент, как видите, не для развития, а для остановки, для фиксации сложившихся двигательных механизмов.
Очень важна работа Петра Ивановича Зинченко о непроизвольном запоминании. Я имею в виду особенно первую публикацию, которая появилась только, к сожалению, в 1939 г. Она защищалась где-то, по-моему, в 1938 или 1937 г., ну, словом, примерно в то же время, что и диссертация Петра Яковлевича, если мне не изменяет память. В чем был пафос? Занимает предмет место цели — один эффект, занимает структурное место условия — другой эффект: в этом была сущность, главное для нас, по крайней мере.
Так возникло представление и вместе с тем членение, выделились понятия собственно деятельности, мотива, дальше — цели, условий; ну, словом, этот первоначально выраженный арсенал тех понятий, которые я описывал неоднократно в последние годы, а впервые — несколько раньше. Так или иначе, понятие деятельности теперь получило свое выражение в терминах: деятельность, действие, операция и т.д. Стали работать этим инструментом в несколько неожиданных, нелабораторных условиях, например в исследованиях в парке культуры и отдыха им. А.М. Горького в Москве, это уже было чуть попозже. Ну а все остальное вы знаете. Но дело в том, что здесь также шел параллельный процесс и я должен фиксировать одну, на мой взгляд, начальную линию (меня поправят историки, знающие об этом). Я имею в виду появление в 1934 г. в журнале «Психотехника» важнейшей статьи Сергея Леонидовича Рубинштейна, в которой он трактовал значение трудов Маркса для психологической науки. Надо сказать, что и дальше, в дальнейших исследованиях и работах Сергея Леонидовича Рубинштейна к положениям той статьи постоянно происходило возвращение. Они продолжали разрабатываться дальше, но в особом направлении, отличном от того направления, которое было взято в той группе исследований, о которой я говорил перед этим. Я хочу обозначить хотя бы некоторые пункты, которые остаются предметом обсуждения и по настоящее время; некоторые пункты, характеризующие эту другую, почти одновременно начавшуюся линию в исследовании деятельности, в введении категории деятельности в психологическую науку от Маркса. Я думаю, что эту особенность линии короче всего можно выразить в решении одного, с моей точки зрения, капитального методологического вопроса, который сразу переходит в конкретные вопросы, в тактику и стратегию конкретных исследований, в вещи не эфемерные, а вполне осязаемые, реальные, в практику исследования. Как же деятельность входит в предмет психологического исследования? Есть две альтернативы, и, я думаю, не надо преуменьшать значения альтернативности.
Одна: деятельность прямо входит в предмет психологического исследования своим особым содержанием, и это не отличает деятельность как предмет исследования от любого другого предмета научного исследования, ибо нет таких предметов научного исследования, которые не входили бы в круг одной, другой, третьей и какого угодно числа наук. Вопрос заключается в содержании, которое при этом становится предметом изучения; на лбу предмета, на лбу процесса никогда не написано, какой науке этот предмет или процесс принадлежит. Деятельность может изучаться социологом, экономистом, физиологом, кем угодно; она входит в предмет также психологии, но не стороной, не аспектом, точкой, углом зрения, а особым содержанием.
Другая позиция альтернативная: деятельность входит в психологию, как то, что порождает, что имеет психологическую сторону. Мне кажется, что вот эта вторая позиция ближе к позиции Сергея Леонидовича. Я основываюсь на его замечаниях, острых и сильных, которые он делал по ходу развития исследовательской работы научной психологии в Советском Союзе вообще. Я запомнил из этой мысли несколько точно выраженных слов: это слова о том, что если психология понимает, что она делает, то она изучает психику и только психику. В деятельности изучается психика; предпосылка психики — деятельность. Но все-таки предметом изучения психологии являются психически осмысленные основания, внутреннее реагирование, а не сама деятельность, полноправная и полноценная: она не входит в прямой предмет непосредственно-психологического исследования. Таковы две позиции, и речь идет об обсуждении, по-видимому, в числе других больших проблем, может быть, и этих тоже. Я не могу рассказывать (и это уже не история, это наши дни) ни о дальнейших развитиях категории деятельности в системе одного направления, другого направления, третьего, вероятно, направления, четвертого. Я только могу закончить следующим субъективным переживанием. Вы знаете, слова «деятельностный подход» и прочие слова о деятельности последнее время мне приходится встречать огорчительно часто и много и не всегда в значении, достаточно очерченном, определенном, где-то локализующемся в очень широком пространстве знаний, круге понятий. Они поэтому теряют свою определенность, которую они еще не теряли 15 и 20, может быть, лет тому назад, когда эти две или три позиции были очерчены; понятно, о чем можно было дискутировать, что надо было разрабатывать, а теперь — непонятно. Я теперь, когда вижу фразу «и с точки зрения деятельностногоподхода», скажу вам откровенно: меня это беспокоит.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ
1. Чем взгляды современного бихевиоризма со всеми его новыми дополнениями отличаются от взглядов советских психологов?
Товарищи, мне этот вопрос показался очень важным, он дает повод высказать несколько соображений, существенных с точки зрения развития не только того или другого направления внутри советской психологической науки, но и в целом психологической науки, отношения психологической науки к бихевиоризму и необихевиоризму в различных его ответвлениях.
Я бы сказал, что соотношение между устремлениями, позициями, исследованиями, идущими в советской психологии, и позициями, исследованиями, развивающимися в рамках бихевиористических направлений, включая необихевиористические и субъективно-бихевиористические течения,— это нечто вполне и совершенно противоположное!
У нас часто, говоря о бихевиоризме, рассматривают, так сказать, методологию бихевиоризма, в том числе новых бихевиористических направлений, как бы изнутри. С этой точки зрения дают анализ, оставляющий вне поля внимания социальную функцию, которую выполняет бихевиоризм. Прежде всего очень большое число современных авторов, причисляющих себя по справедливости к числу бихевиористов, решают отчетливо классовые задачи, причем (и я хочу это подчеркнуть) отнюдь не стесняясь в их формулировании. У меня нет сейчас под рукой никакого материала, который я мог бы цитировать, на который я мог бы ссылаться, но все-таки хотя бы самое известное. Скиннер — классик бихевиоризма, автор, объявленный первым психологом по опросам американской психологической ассоциации, выступил со знаменитым полуроманом «По ту сторону свободы и достоинства». Посмотрите, как прицельно работает эта книга, как, оказывается, прицельно работали все эти оперантные исследования: и крысиные, и голубиные, и человеческие у Скиннера. Посмотрите, что получилось. Ведь даже либерально-буржуазная пресса выступила по этой последней толстой, три года тому назад вышедшей книге Скиннера с каким-то иногда прямым и по политическому смыслу протестом против устремлений Скиннера. Не о философских оттенках здесь идет речь. Когда Маргарет Мид спросили, что она думает о Скиннере, она, по-моему, ответила чрезвычайно точно. Она сказала так: «Я думаю вот о чем: а кто Скиннера запрограммировал?» Вот позиция, с которой надо смотреть на бихевиоризм. Фактология часто камуфлирует очень четкие явления. А разве не представители бихевиоризма и других бихевиоральных направлений многими тысячами заняты сейчас в последние годы проблемами создания имиджа — образа товара (правда, неплохо). Но за этим лежит другое — потребление, и за этим лежит другое — идеал общества потребления. И за этим лежит еще другое — образ американского образа жизни; и еще дальше, не в идеологии, а в политике — имидж избираемого, имидж президента. А как же иначе могло появиться такое выражение, как «продажа избирателю избираемого»? А какая методика эффективности работы в этом направлении? Многотысячная обеспеченность квалифицированными психологами, дипломированными. Удивительное развитие методов, поразительно изящных иногда, точных, даже красивых. Например, договариваются тысячи семей о разрешении поставить к телевизионному аппарату приставочку, невинную, не подслушивающее коварное устройство. Она делает простую вещь, она все время фиксирует время включения, программу включения и, соответственно, выключение или переход на другую программу. Дается по телевидению рекламное, пропагандистское, любое содержание — о! ни один не выключил посредине, не перешел на другую программу; о! почти все выключили, все перешли на другие программы! Красивая мера? По-моему, очень здорово, даже ценно с методической стороны. Что же мы про зарубежную психологию говорим, а исследования, раскрывающие смысл теоретических направлений, отодвигаем в сторону?
По-моему, нельзя отодвигать в сторону. И, право, мне кажется, важнее не столько, какие идеи в ходу, сколько, куда они движутся, на что действуют, потому что, если они будут действовать в одну сторону, то их развитие пойдет по одному пути даже и философскому, теоретическому; будут они действовать в эту сторону — по другому пути. И у нас, в истории советской психологии, решающую роль сыграла тенденция стать по эту сторону Советской власти, на сторону марксизма, делать марксизм. А то, что покойный Константин Николаевич Корнилов думал, что для этого надо реакции синтезировать с интроспекцией, то все равно тенденция вывела на другие позиции. Поэтому я так и говорю: не хочу я искать микросравнений, понятно?
Надо смотреть, что за микросравнениями открывается, а в микросравнениях мы этого не можем найти, мы только в макросравнениях можем найти. Практику на Западе надо изучать по социальной функции. Я имею в виду под западной зарубежной психологией прежде всего американскую. Вот по функции я и скажу о теории, я не хочу попадаться на крючок и говорить по теории о функции. Поэтому я так и сказал решительно. Это большой, серьезный разговор. Это самый длинный вопрос и самый длинный мой ответ
2. Может ли быть генетически общение вне деятельности?
Если понимать деятельность как практику, как пользование молотком или пилой или чем-нибудь подобным, то может; а если деятельности придавать более точный смысл, то не может. Между прочим, микропедагогика, т.е. педагогика самых ранних возрастов, накопила еще в 20-е гг. (я имею в виду Щелованова, Фигурина и др.) очень важные факты, о том прямо свидетельствующие. История психологии не может выпустить из виду этих работ и этих фактов. Например, известно и показано, что при развитии речи приобретение слова идет не в порядке задалбливания: «Это рюмка, это вилка», а в порядке одевания, кормления, т.е. в общении эмоциональном, что очень важно подчеркнуть; эмоциональное общение с матерью решает многое. Сейчас появился совсем недавно, в прошлом году, цикл работ по так называемым привязанностям, речь идет о малышах. Работы этологического направления.
Это, оказывается, очень важно. И важно предметное опосредствование этого непосредственного контакта. Ложка, вилка, штанишки, одеяльца, которыми укрывают младенца — предметная ситуация и деятельность в предметной ситуации — обязательное условие усвоения.
3. Как вы относитесь к системно-структурному подходу в психологии?
Я скрывать моего отношения не собираюсь, я склонен различать две вещи, два метода: 1) один из них по справедливости можно назвать марксистским методом системного анализа, марксистским потому, что он был открыт и сформулирован не в виде учебника, не в виде логических упражнений, а прямо в форме его применения Марксом, наиболее ясно он выражен в классическом произведении «Капитал» и очень интересно показан в экономических рукописях к «Капиталу», там это развернуто, очень эксплицировано, потому что из «Капитала» это убрано как, чертежник сказал бы, вспомогательные линии, которые должны быть, но потом, когда чертеж закончен, их можно стереть. Это с одной стороны. 2) С другой стороны, это системно-структурный метод, так как он был создан и продолжает развиваться в известных вариантах неопозитивистами Адрес совершенно четкий, так же как адрес системного марксистского метода. Вы понимаете, что для меня нет выбора между неопозитивистскими конструкциями и марксистским диалектическим системным методом.

Этот текст представляет собой стенограмму доклада А.Н. Леонтьева, состоявшегося 11 марта 1976 г. на заседании проблемного совета по теории и истории психологии при Президиуме АПН СССР в Институте общей и педагогической психологии АПН СССР.
В своих статьях и выступлениях А.Н. Леонтьев не раз обращался к проблемам логики развития отечественной психологии. Все эти выступления мало напоминают беспристрастный взгляд историка, строго нанизывающего различные факты, события, документы на безликую хронологическую ось. По жанру их точнее всего можно было бы охарактеризовать как научное биографическое эссе исследователя, жизнь которого неотделима от жизни советской психологической науки
Настоящий доклад является единственным известным нам выступлением, в котором А.Н. Леонтьев непосредственно обратился к истокам общепсихологического подхода, связанного во многом с его именем Через все выступление лейтмотивом проходит серьезная озабоченность Алексея Николаевича наметившимся в последние годы его жизни размыванием границ самого понятия «деятельностный подход» Именно для того, чтобы отчетливее увидеть сегодняшний день «деятельностного подхода», А.Н. Леонтьев предпринимает попытку, как он часто любил говорить, «остановиться и оглянуться», приоткрыть смысл введения в психологию категории «деятельность» в 20—30-е гг. нашего века.
Первый момент, на который обращает специальное внимание А.Н. Леонтьев, состоит в том, что сам термин «деятельность» появился значительно позже, чем реально было очерчено содержание понятия «деятельность». Иными словами, развитие представлений о деятельности в исследованиях Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева и А.Р. Лурия шло от понятия к термину, от понятия, фигурирующего вначале под термином «практический интеллект»,— к обозначению впоследствии этого понятия более емким и соответствующим его содержанию термином «деятельность». Второй момент касается характеристики «деятельности» как особой формы «опосредствования», т.е. того, что служит средством, определяет и, главное, выступает как основа развития психических процессов. Первоначально центральной характеристикой понятия «деятельность» у Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева было именно «опосредствование». И, наконец, третий момент выступления А.Н. Леонтьева — это раскрытие близости последнего цикла работ Л.С. Выготского и харьковской группы психологов, которые выступают как разные этапы поиска решения одной и той же проблемы — проблемы детерминант порождения психических явлений.
В конце своего доклада А.Н. Леонтьев кратко проанализировал два альтернативных решения капитального, по его мнению, методологического вопроса о том, как деятельность входит в предмет психологического исследования. При этом он сопоставил свою точку зрения по данному вопросу с позицией С.Л. Рубинштейна. Позиция А.Н. Леонтьева по данному вопросу более подробно изложена в следующих его работах: Проблемы развития психики 3-е изд. М., 1972. С 352—353; Деятельность. Сознание Личность М., 1975. С. 90—91; Категория деятельности в современной психологии // Вопр. психол. 1979. № 3 (по своей тематике и по времени написания эта статья А.Н. Леонтьева наиболее близко примыкает к публикуемому здесь его докладу).
В данной публикации приведены также ответы А. Н. Леонтьева на вопросы, касающиеся роли идеологии в понимании психологических теорий, взаимоотношения общения и деятельности, отношения А. Н. Леонтьева к системному подходу в психологии. Все эти ответы столь однозначны, что не нуждаются в специальных комментариях. Одновременно эти ответы помогают внести ясность в широко дискутируемые на страницах современной психологической литературы проблемы.
Текст доклада А.Н. Леонтьева подготовили к печати А.Г. Асмолов и Д.А. Леонтьев.