Когда-то я была маленькой, непримечательной деревенской церковью, коих тысячи, а теперь – я, возможно, самая знаменитая в мире. Я – феноменальна, потому как стою миллионы, но на моё создание едва ли затратили больше 20 франков. Тысяча паломников протоптали ко мне путь, зато единственная прихожанка не может дойти до меня вот уже 125 лет. Она застыла в вечности со своими не исповеданными грехами, как я – в грозовой синеве злого неба.
Как у каждой уважающей себя церкви, у меня есть своя тайна, своё чудо. И это не истлевшие останки людей, которых современные реалии сделали святыми. Людей, которых может даже не существовало. Легендарных. Плачущих икон. Ни единого чудотворного камня в фундаменте. Я не храню в себе остатков одежды, в которую кутались библейские персонажи. Даже какой-то ключицы самого простого святого нет. Моя тайна заключена в том, что я не оберегаю мертвых, не выставляю их напоказ, во мне навечно сокрыта частичка духа моего Творца, ибо я – Церковь в Овере – являюсь предпоследним шедевром величайшего гения, которого этому миру посчастливилось наблюдать. Умерший больше века назад, он похож на взорвавшуюся звезду, свет которой виден на Земле ещё долгие годы. И вспышки этого света разбросаны по миру в виде ярких, мощных мазков на сотне полотен.
Всякое чудо не храниться в тайне, наоборот, его рекламируют – когда громче, когда чуть тише – в зависимости от степени отчаяния, жажды наживы и славы, поэтому я не лишена паломников. Их, наверное, чуть меньше, нежели в соборе Святого Петра. Привлеченные эхом восхищения, они идут ко мне, как детки за Гамельнским крысоловом, но никогда не молятся. Паломники со всего мира не опускаются на колени, они смотрят на меня минуту-вторую ничего не выражающим взглядом, затем повторяют сложные фразы, прочитанные ими в буклете. В их глазах я вижу себя в виде очередной победоносной галочки в списке «Обязательно увидеть….», там нет места восхищению. Почти никогда нет. Хотя порой я вижу отчаянные попытки его почувствовать. Некоторые втихаря – правила музея д’Орсе запрещают – фотографируют меня на телефоны, чаще стоящие больше, нежели мой Творец заработал за свою жизнь. Затем они добавят какой-то свой фильтр на чужой шедевр и отправят фото в интернет поставив #Vincent, #vanGogh, #TheChurchatAuvers, #dOrsay, дабы друзья знали до чего их вкус тонок. Хэштег Vincent – стопроцентная гарантия того, что вы в тренде, ведь мой Творец нынче – самый модный художник в мире. Люди смотрят на меня и вздыхают с облегчением. Теперь они увидели то, что называют шедевром, и могут снова без зазрения совести лакомиться у Ladurée разноцветными макаронами. Их цвета не тусклее, нежели на полотнах, зато они не сложные. Наверное, в этом девиз сегодняшнего дня – ярко и просто. Если книги, то электронные; если музыка – то без смысла; если полотна – то мимоходом. Сложные шедевры – для поддержания имиджа.
С недавних пор стали появляться новые посетители – они почти поголовно в красных или синих галстуках-бабочках, твидовых, слегка великоватых пиджаках и почему-то они все всматриваются в моё крайнее правое окно, будто там должно появиться что-то новое. Мой Творец умер, ничья рука больше ничего не допишет. Никто не выпустит мою прихожанку из тисков вечности и не позволит ей донести свои грехи до алтаря. Зря они всматриваются – ничего нового они не увидят, картины не оживают, хотя они никогда и не умирали. Наша жизнь заключена в красках, под которыми бется пульс художника.
Хуже всех – молодые эксперты, профессионалы, патологоанатомы искусства, которые смотрят на меня сквозь толстые стекла очков и качают головами. «Последняя вспышка гения», – припечатывают они свой диагноз, а затем пускаться в многочасовые рассуждения о том, какие цвета могут поведать о тогдашнем состоянии ван Гога. Это единственное, что им остается, ибо сам Винсент почти ничего обо мне не написал и я – цветная головоломка для экспертов. Им никогда не понять, что я – шедевр жизни, а не предвестник смерти. Я – признание в любви минутам, проведенным на земле. Я – единственное, что заставляло его просыпаться и что лишало его сна. Я – лихорадочное творение, созданное дабы навсегда запечатлеть страсть, я – осколок гения, застрявший в теле вечности. Я стала его мостом над бездной, и некоторое время удерживала его от падения вниз. А они рассуждают о цветах. Глупцы. Всегда скучные, всегда серые, всегда правильные. Винсент никогда не подбирал цвета специально, его палитра не пестрела пометками «для горечи», «для гнева», «для счастья». Он просто писал, писал то, что видел его взгляд, он был прекрасен в своей гениальности и это единственное, что экспертам стоило бы понять. Прекратили бы они раскладывать нас на «красно-зеленое» и «яркие краски», попробовали бы почувствовать.
Каждый день мир смотрит на меня сотнями глаз, а я смотрю на них своими «окнми цветного стекла похожими на пятна ультрамарина» [1] и ощущаю себя предателем, ставшим таким волею обстоятельств. Я не выполняю своего назначения – шедевры должны вдохновлять людей, очищать их, дарить им покой, м-о-т-и-в-и-р-о-в-а-т-ь, но даже дух гения, который сквозит сквозь каждый миллиметр моих рамок не в состоянии коснуться сердец современных людей. Мир упростил сам себя и люди утратили способность чувствовать, шедевры нужны для того, чтобы случайно упоминать их в беседе. Они сделали моего творца своей новой модой, но они ни разу не пришли ко мне помолиться. Им никогда не осознать, что я – больше, нежели неровные линии. Им никогда не почувствовать запах цветущего миндаля, тонущего в сладковатой бирюзе неба; они никогда не ощутят ветер, который колыхал воды Роны, отчего звезды отражаются слегка нервно; им никогда не услышать хрипловатого крика воронов над полем пшеницы. Мы – живопись безумца и они отчаянно пытаются скрыть от всего мира, что до сих пор не знают, сколько же существует вариантов вазы с пятнадцатью подсолнухами. Они когда не узнают, что самая жизнерадостная картина «Лодки в Сент-Мари» – это крик отчаяния, реквием по умершим надеждам и в то же время безумная в наивности своей мечта на счастье. Они позволяют себе использовать «Кипарисы» мимоходом в кино, словно декорацию, не осознавая, что уничтожают всю гениальность своей безвкусицей. Кипарисы тянуться в небо, как тянулся Винсент к выздоровлению, рисуя их, а они украшают им фильм. Я слышу их, хотя нас разделяют километры. Я слышу, как их листья дрожат от негодования.
Мы, призванные гением в этот мир, дабы облегчить страдания, сегодня лишь нереальные цифры в статьях, которые кричат об очередной продаже картины «сумасшедшего и непризнанного при жизни…». Почему лишь при жизни? Быть модным и быть понятым – две разные вещи, потому современность весьма самонадеянно приписывает себе открытие Винсента ван Гога, мы – картины для нового поколения, которое, возможно, никогда не придет. Мир разучился чувствовать, и мы чужды ему. Но, Творец, «не волнуйся,все устроится – такое вопиющее идиотство не может тянуться долго»[2] . Я верю в этом.
P.S. #sorry
Автор данного материала прекрасно понимает, что в этом огромном мире существует множество людей, которым близко творчество Винсента ван Гога, которые понимают его и для которых – включая самого автора – «Церковь в Овере» алтарь, у которого молятся. Однако, неисповедимы пути музы, которая вдохновляет нас писать материалы. И неисчерпаемым источником раздражением стала мода на ван Гога, заставившая говорить в общем. Приношу искрение извинения тем, кто на одной волне с великолепными полотнами.
Литература:
1. Из письма Ван Гога к брату.
2. Письмо к Тео.
