В целом, да и многие об этом знают, но не многие признают,
проблемы чувств нет. Достаточно их бытия. И лишь когда
они ампутируются за ненадобностью в прагматическом мире,
только тогда напоминают о себе фантомными болями.
А.В.Босенко
Наблюдал сцену в гипермаркете: жена кричала на мужа в мясном отделе. И его глаза ответно горели злобно. Спорили супруги, разделённые максимальной «каталкой», недонабитой продуктами, в которой как раз два человека поместятся лёжа. И тут меня, как принято говорить, осенило: ведь это спорят покупательные способности, точнее, одна на семью способность, семейный бюджет двухголосо вопиет. Здесь по сути – «ничего личного», личное максимально второстепенно. В этом отделе вообще довольно громко: везут новые туши, колбасы, холодильники тоже шумят, и вот где-то на фоне этих технически необходимых товарно-денежным отношениям шумов – разворачивается семейная жизнь в её неспецифическом виде…
Знаменитый клип «Стены» Алана Паркера представляет одну только школьную жизнь как бесчеловечный конвейер, а семейная сцена, где жена заставляет учителя доедать мясной объедок – лишь охвостье, составная часть в цепи сублимаций и производства несвободы. Почему-то в восьмидесятых никому из западных борцов с тоталитаризмом не приходило в голову увидеть сие зло не за государственной границей СССР, а гораздо ближе: в уже сложившихся транснациональных корпорациях, в их торгпредствах, в супермаркетах. И было, где поискать ещё поближе, в традиционной английской семье. Неудивительно, что подсказку мы получили от арт-рокеров из «Пинк Флойд», этих протуберанцев неудавшейся в США и Европе «революции цветов». Ведь именно в ходе тогдашней сексуальной революции (которая была сублимацией революции политической) возродились ценности коммуны: сквоты и вудстоки зажили новыми, коллективными целями, порождающими и личные отношения. Однако волна этого личностного и, по большому счету, не реального освобождения быстро схлынула, оставив «дары океана чувств» в киношедеврах 1970-х, в литературе битников, романтиков и наркоманов: свобода вне политического, коллективного воплощения стала искать иную, химзащиту… Чувства, если можно так выразиться, не сложились, оставаясь отчужденными и даже внешними по отношению к тем кто чувствует.
Чувствовать любовь и чувствовать любовью. Семья как пространство чувств
Но нас интересует семейный вопрос: поколение шести-семидесятников попробовало на рубеже своих десятилетий пожить примерно так же, как жил треугольник Брики-Маяковский. Отчасти это показано в ревизионистском духе в «Мечтателях» Бертолуччи. Немалую роль в возвращении к судьбе не только этой новой семьи, которая собственно и не является уже семьей, но и вообще к ранним советским поискам формулы новых отношений – сыграл талант и образ Маяковского. Поставить любовь выше быта и супружеских регламентаций – вот в чём был вызов Латинского квартала окружающей реальности. Об этом и «Китаянка», — фильм Годара, в отличие от Бертолуччи — фильм своего момента. Однако если следовать ретроспективному иронизму Бертолуччи, платить за новый быт вынуждена именно критикуемая, старая, традиционная семья.
Тут мы упираемся в вопрос, стоявший и перед Маяковскими: материальная обеспеченность ячейки зависит от занятости, то есть опять же от несвободы, ценою которой покупается дальнейшая свобода для любви. Если родители Мечтателей могли просто приехать с дачи и оставить деньги – именно как эквивалент времени, которое предстоит провести треугольнику в любви, — то Маяковским приходилось туговато, особенно в дни Гражданской войны и московского голода. Маяковские и любовь поставили на службу революции, что ярко описано и в «Октябрьской поэме» Маяковского, и в «Пристрастных рассказах» Лили Брик. Окна РОСТа, холод и креатив натощак – такой была неромантическая изнанка того треугольника, о котором сытый обыватель любит пошушукаться в своем ханжестве как о большевистских излишествах и извращениях…
Но что же на самом деле являл собой тот треугольник? Оставались ли в нём взаимно сексуально активны все трое? Отнюдь – тут обывателя ждёт разочарование. Об этом много раз высказывалась Лиля. Да и за пределами этой семьи бурная личная жизнь Маяковского, которым восторгались и Осип и Лиля, независимо от «семейного положения», доказывала именно это. В семью Бриков Маяковский вошёл сложившимся поэтом. Однако такого слушателя и критика, как Лиля и такого научного консультанта как Осип, ему до того встречать не доводилось. И именно это стало для него гораздо сильнее любви в её предыдущих и последующих для него явлениях. Это была, если измерять мерилом истории, рождающаяся в муках и трагичности, — любовь-товарищество. Та самая любовь, которая позволяет чувствовать не просто собственную (собственническую) любовь, не просто любовь другого человека, а чувствовать мир любимого как свой, чувствовать мир любовью шире. Не просто мир личных чувств, мыслей, переживаний, а мир как таковой, весь целиком и без остатка в его историчности, общий для любящих: как мир человечества в его движении к тотальной и подчас невыносимой свободе.
Тот бушующий, неизменный и низменный знаменатель, – любовь-страсть, — порождалась в восхищённых талантом Маяковского, но и быстро гасла, демонстрируя ненадёжность. Его прочитывали, как стихотворение, и спешили к новым «стихам». Семья же для Маяковского была чем-то более прочным и важным, эти стихи самой жизнью вынашивающим. Вот почему в своей предсмертной записке он так трезво завещал считать его семьёй Бриков, с которыми последние годы виделся крайне редко, но идейно не разлучался ни на миг.
Парадокс: вроде бы по самому составу своему эпатажная, скандальная, но именно семья (не в старом хозяйственном понимании, конечно) явилась для Маяковского, и умершего-то от любви, чем-то гораздо более ценным, чем эта убийственная любовь. Да, он вписал горе-музу свою Полонскую в семью – семью ещё раз толкуя расширительно, и всем было ясно, что это лишь для завещания. С Полонской он пытался образовать как раз семью традиционную, отступить в этакий окопчик НЭПа, но давно и накрепко был частью большей семьи, которая геометрически расцветала, начиная с того треугольника. Не замкнутая лишь между двумя, независящая от капризов страсти, нечётная новая семья Маяковских – начиналась с децентрации чувств. Любовь снимала влюбленность с признанием права кого-либо из трёх влюбиться и жить с кем ему угодно, однако затем приходить на семейную планёрку и доказывать идейную, внутреннюю верность этой микрокоммуне.
Представить такое изнутри нынешнего социального регресса практически невозможно – любому страсть и либидо покажется доминантой гораздо более значимой, чем какое-то товарищество, идейность, ЛЭФ, РОСТа… Но это лишь доказывает, насколько ниже мы стоим на лестнице эволюции (и революции, конечно) чувств.
«У них не получилось» — кроет козырем обыватель. А вы уверены, что не получилось? Где доказательства? То, что Маяковский метался от женщины к женщине, пытаясь «бежать из треугольника»? Но и американская страсть, давшая потомство, и прочие его секс-вояжи доказывали как раз обратное. Он всегда возвращался, он отчитывался перед Лилей, как перед собранием мудрых потомков.
Ещё одним насмешливым аргументом против треугольника Маяковских было у обывателя всегда то, что Лиля, мол, играла ими двоими, ни одного из них не любя. Из этого следовало, что товарищество – чушь, если рядом имеется страсть, страсть всегда перевесит и разрушит любую, пусть и тройственную, рационально построенную семью. И так – в дурную бесконечность, страсть перерастает в семью, потом новая, разрушающая старую семью страсть, ещё и ещё, до упора в антитезу старости. Вот мы и вышли к формуле и нынешних буржуазных, и позднесоветских отношений с частой безотцовщиной, алиментщиками и разводом как единственно возможным проявлением свободы личности. Прочность или непрочность общества доказывали такие внутренние семейные миграции?
Любовь-товарищество, тем более, неизмеримо крупнее, чем страсть, хотя и страсти там, конечно, есть место, но лишь как одной из предпосылок возникновения и развития любви, одному из необходимых условий ее существования. Ведь человек начинается там, где начинает удовлетворять свои потребности по-человечески, развивая тем самым потребности совершенно другого порядка. В этом смысле половая определенность, как основа, на которой вырастает страсть как нечто человеческое, то есть исторически обусловленное, является необходимым условием беспредельности чувств. Бытие человека как существа, непосредственно нуждающегося в другом человеке, в этом отношении важно, однако же – это только одно из условий того процесса, который порождает любовь, доходящую до любви-товарищества. Зарождение такой любви мы найдем еще в Древней Греции. И тут пол и страсть имеют значение (гомосексуальность – это не отношения бесполых), но совершенно не случайно подчеркивается момент снятия страсти новым чувством, возвышения над ней, которое было воспето в стихах Сафо и в платоновском «Панегирике Сократу».
Однако человечеству еще предстоит создать те условия, которые сделают любовь-товарищество достоянием всех, в которых не возможно будет не дойти в своем индивидуальном становлении до беспредельности чувств, не застревая на пути к ней на разных ступенях, и не отбрасывая потом весь этот путь и приобретённые чувства за ненадобностью, не практичностью.
В любовь-товарищество нельзя вплетать даже не воспитание, а кустарное, в домашних условиях выращивание детей. Любовь может существовать лишь вопреки всему тому, что с этим выращиванием связано. У Бриков была определяющей физическая причина, однако бездетность «красного треугольника» была, скорее, позитивным условием реализации талантов всех членов семьи. Но для того, чтобы сделать такую любовь достоянием всех, как минимум, нужно коренным образом преобразовать способ воспроизводства людей, то есть создать систему непосредственно-общественного, а не домашнего быта.
Строящийся в СССР новый быт начал решать эту проблему. Он дал советскому и даже постсоветскому обществу детсады, столовые, сконструировал новые комфортные дома-коммуны, где коммунальный момент (кстати, и в термине этом живёт суть освобождения от оков быта) был сведён к минимуму. Взять хотя бы конструктивистский Дом чекиста в Свердловске, с его микрокухнями без плит, где можно лишь подкрепиться утренне и вечерне, но не угорать над щами и жареными лещами. То же самое с душевыми вместо ванн: не разлёживаться, не задерживаться, не тратить общественно-ценное время на размокание и самолюбование. Вот что было заложено в коммунальной революции: вытащить за пределы семейных отношений все те бытовые моменты, что традиционно отравляют их! Конкретный, классовый, конструктивный гуманизм – через архитектуру и службу быта перестраивающий отношения, раскрепощающий женщину, стремящийся к равенству полов не в декларациях, а на деле.
Учиться товариществу, учиться любить по-новому
Конечно, – все это вскоре и развалилось, причём вовсе не на страже социализма были прежние ячейки советского общества с их накопительством, затаённым в «традициях» и спровоцированным уже примирившимся с ничейностью ячеек социумом. Однако и здесь бессмысленно метаться из крайности в крайность – пытаться сразу себе представить семью-коммуну. Ничего, кроме похабной неразберихи тут обывателю не представляется, обычно: беден образный ряд. Ведь собственничество для него определено «самой природою человека», и, значит, любовь в коммуне представляется снова как собственность, просто распространенная на всех — пресловутая «общность жен», предполагающая отношение к другому человеку как к средству. Кстати, из собственничества и в целом отравленности товарно-денежными отношениями вырастает с лёгкостью в нынешнем обществе отнюдь не любовь до гроба, а… проституция.
При этом ревность, отношение к возлюбленному или супругу как к собственности – есть ни что иное, как сугубо исторический этап в развитии любви, этап далеко не высший и достойно глубокую любовь венчающий. Кстати, идею освобождения возлюбленного от пут своей ревности пленники современных чувств (они, кстати, не очень далеко ушли в этом от 19 века) – ощущают лишь после разрыва, постигают трагически, прощаясь… Но здесь – главное. Пережившие страсть, не устоявшие на том самом низменном знаменателе, а разделившись снова на две отдельные дроби – осознают, что товарищеское, а не собственническое отношение могло бы спасти их чувства. «И в гроб сходя – благословил» — вот что можно сказать о таком предсмертном выдохе любви-страсти.
>Значит, всё же для современного нам человека, живущего в сложно обустроенном комфортом и обязанностями мире, и для семьи, как физического воплощения взаимоотношений – первична вовсе не страсть (которая, кстати, тоже является из опыта, из высокого восхищения, и обусловлена высшими психическими функциями, а отнюдь не физиологией, на чём настаивает старый мир), а товарищество. Точнее – шанс стать именно любовью в её высоком понимании имеет то чувство, что либо возникло из товарищества, либо же товарищество как общность взглядов и целей признающее дороже физических экстазов.
Вот мы и вернулись к треугольнику Маяковских, где Лиля дважды выбирала мужчин по страсти (первый раз по своей – Осю, второй раз сдавшись страсти В.В.), но им всем хватало товарищеской рациональности жить совместно не страстью, а революцией, поэзией, своим культурным участием в классовой борьбе. Так, кстати, жили и большевики первого поколения, что описано Александрой Коллонтай в повести «Любовь трёх поколений» — жили не без ревности, но осознавали, что она – проклятое наследие. Понять такую высочайшую мотивацию отношений можно лишь проштудировав все стихи Маяковского и сравнявшись с ним по уровню этой «амурной» рациональности. Вот уж в чём он не был прост и стихиен – так в вопросах любви. Поэма «Про это», короткая и лёгкая – рождалась в течение двух месяцев. Как раз через мучительное осознание тех омутно-старых тенденций в семейном быту, что влекут за собой и ложь вовне (именно Лиля зацепила в нём этот неосознанный пласт и, лишив на короткой дистанции любви-страсти, практически заставила написать для современников и потомков этакий алгоритм преодоления пороков-прошляков в отношениях).
Страсть-любовь-товарищество – вот, примерно, какая эволюция чувств вырисовывается в большинстве случаев, приводящих к бракам. Если необходимость товарищеских отношений в качестве базиса не осознаётся семьёй старого, «чётного» типа – ей грозит распад или прозябание, существование лишь как ячейки отупляющего быта. Да, бывает и длительная страсть – но надо за ней признать новые мотивации. Что, как не восхищение не только качествами возлюбленного/ой, но и какими-либо достижениями вызывало первые волны чувств? Значит, и далее были толчки извне, а вовсе не «вечность чувства».
Кстати, так же, как и осознание товарищеских отношений не роскошью, не приложением, а хотя бы бытовой необходимостью в традиционной семье, необходимо принять и трансформации чувств. Увы, в клятвах новобрачных – хоть и варьирующихся в наши дни, но всё же базирующихся на классике, — нет ни слова об этом. Разве что намёк на трансформации, призыв быть готовыми к ним – есть в молитвенной почти последовательности «в болезни и здравии, в нищете и богатстве»… Да, супругов фактически снаряжают в плавание по бушующему социальному океану, где будет всё – а вот константности чувства, на котором обычно настаивают в клятвах, не будет. Потому что оно – социально, как всё у человеков. За-ви-си-мо, а вовсе не «вечно как мир». Извне приходит и туда же уходит, но может приходить регулярно, если строить отношения не по законам и настроениям собственников, а по-товарищески. И зависит от бытовых условий, и почему-то традиционная семья у правящих классов складывается лучше и проще, ведь там не бывает таких стычек, как та в гипермаркете. Ведь продуктовая каталка – не достаточное, но необходимое условие для жизни ячейки…
Странновато сперва, но легко заметить в качестве стартёров страсти – банальнейшие обстоятельства. Вспыхнуло внутри? Нет – вспыхнуло-то снаружи, и легко могло быть просчитано, подготовлено, – но отразилось внутри, осозналось, и тогда-то стало чувством, восхищением, продлённым в слияние индивидов. Потому что хотелось впитать то, что восхищало, присвоить и при этом поделиться – где-то здесь философски, диалектически и обосновывается коммунизм, а вовсе не классовое общество с его собственниками и наёмными трудягами, с его богачами и бедняками… Но нам до заимствования схем отношений у этой, кажущейся обывателю слишком физиологической любви пока далеко…
Окончание следует
Текст: Дмитрий Чёрный
