Произведения, получающие ярлык «антиутопия», появляются с завидной регулярностью. Некоторые из них действительно пытаются рассмотреть вопросы и проблемы обустройства общественной жизни, но большая часть просто успешно эксплуатирует антиутопический антураж. Именно поэтому нужно разобраться, чем же действительно является антиутопия, и почему её рассмотрение требует научного подхода.
В большинстве встреченных мною определений антиутопия понимается как механическая противоположность утопии. Вроде бы, должно быть логично. Но это не так. Жанр антиутопии, как и любой другой, выступает исторически-конкретным, а значит, его не получится понимать исходя из него самого. То же касается и утопии.
Что, по сути, она собой представляет? Утопия – это попытка решить проблему обустройства общества будущего на уровне индивидуального представления, своеобразно «подправить» будущее в соответствии со своими представлениями о благе, справедливости, равенстве. То есть так, чтобы будущее соответствовало представлениям автора о ходе исторического развития, а не логике самой истории. Конечно, философия пришла к научному пониманию законов исторического развития и к необходимости действия по этой «осознанной необходимости», в том числе, и через утопический концепт, однако утопия сама по себе вряд ли может служить руководством к действию. Весьма сомнительно, чтобы сейчас кто-либо воспринимал всерьез работу Томаса Мора как руководство к действию по организации нашей с вами жизни – то, что казалось ему способом достичь счастья и благоденствия, сейчас выглядит, в лучшем случае, как наивность, которой не удалось избавиться от предрассудков времени.
Антиутопия – явление другого порядка. Любая подлинная антиутопия всегда содержит внутри себя поставленную проблему. Для антиутопии характерны попытки рассмотреть общество в его развитии, в то время как определяющей чертой утопии является её статичность. В каждой антиутопии можно найти узел противоречий, на которые она обращает внимание и которые она пытается разрешить. Проблема диктатуры и контроля у Оруэлла, конфликт личного и общественного у Замятина, вопросы интеллекта и конфликта поколений в «Гадких лебедях» не созданы умом и фантазией автора и не принадлежат потусторонней реальности или отдаленному будущему. Нет, это – противоречия нашего мира, наличного бытия, которые с каждым шагом истории встают перед нами. Антиутопия может либо довести эти противоречия до логического завершения их становления и даже попробовать разрешить, либо капитулировать перед ними и скатиться в абсурд в духе Терри Гиллиама. В любом случае, ее главная задача – вычленить эти проблемы из общественного бытия и обратить на них внимание.
Исторически сложилось так, что большинство литературных антиутопий в самом своем основании касаются Советского Союза, рассматриваются через его призму. И дело здесь не в идеологии, не в личностях отдельных критиков или сочувствующих. Дело в том, что советская действительность поставила перед человечеством огромное количество проблем, постановка и разрешение которых легли на плечи философов, кибернетиков, политэкономов, словом, теоретиков от науки. Но в не меньшей мере это стало задачей писателей и кинематографистов. Вся суть дела здесь – в противоречиях нового и старого, устремлений в будущее и пережитков прошлого, освобождения человека от сковывающих его исторических пут.
Хрестоматийной антиутопией, краеугольным камнем всего антиутопического искусства является роман Оруэлла «1984». Оценка этого произведения в последнее время радикально изменилась. Сейчас мало кто говорит об этой книге как об «антисоветской» и «антикоммунистической», в отличие от первых лет после ее выхода. Хотя даже тогда, стоит заметить, острие критики Оруэлла было направлено против явлений государственного социализма, в котором буйство частного интереса перетекает в безличную механическую «коллективность» и, по сути, является логическим продолжением предыдущего общественного уклада. В то же время, наблюдая за современными общественными и политическими процессами, можно отметить, что Оруэлл написал не только не антисоциалистическую книгу (он ее, собственно, никогда и не писал, а стал жертвой последующих интерпретаторов), но напротив, чрезвычайно точно и скрупулезно описал тенденции, присущие либерально-демократическому капиталистическому обществу. Все чаще появляются свидетельства того, что именно в сегодняшнем капиталистическом «раю» востребованы интернет-цензура, тотальная слежка за людьми с помощью все того же интернета и камер видеонаблюдения, отслеживание кредитных карт, информационные войны и двоемыслие. В чем же дело? Здесь стоит сделать небольшое отступление.
По мере развития исторического процесса в последующих, прогрессивных формах общества сохраняются пережитки прошлого, отдельные явления и даже целые «куски» старых общественных укладов. В равной мере это касается и феодализма, и капитализма, и социализма (последнего даже в большей мере постольку, поскольку он в любом случае выступает как переходная форма). В обществе происходит непрерывная борьба пережитков прошлого и ростков будущего.
Эвальд Ильенков в работе «Маркс и западный мир» пишет, что отрицательные явления, лежащие в основе антиутопий, присущи не тому обществу, на фоне которого автор разворачивает свое повествование. Антиутопия выступает как увеличивающее зеркало, в котором отражаются доведенные до логического конца, собственные проблемы мира частной собственности. Поэтому такая критика оказывается «имплицитно» самокритикой. Она справедлива, поскольку ее объектом являются непреодоленные еще прогрессивным обществом тенденции и феномены, унаследованными из прошлого. Мы видим, как они «успешно» развиваются и на наших глазах. Если говорить о тоталитарном государстве повсеместного контроля, то мы справедливо должны заметить, что именно в мире частной собственности гипертрофированное государство неизбежно конструируется как необходимый противовес анархии конкурирующих интересов, как сила, противодействующая центробежным тенденциям «частной инициативы». А «западная критика» теперь выглядит стопроцентной самокритикой Запада, направленной на его собственные тенденции, ведущие к усилению и углублению отчуждения, «дегуманизации» и тому подобных феноменов.
Отдельного рассмотрения в этом контексте требуют такие произведения Андрея Платонова, как «Чевенгур» и «Котлован». Они из-за одного только факта того, что судьба Платонова была сложной и неоднозначной, были подняты позднесоветской интеллигенцией как знамя «борьбы с режимом». Несмотря на общий с Оруэллом жанр антиутопии, Платонов развивает свои произведения на совершенно ином основании, с радикально иных позиций. По поводу социалистического основания творчества Платонова нужно обратиться к его собственным словам: «Трагедия человека, вооруженного машиной и сердцем, и диалектикой природы, должна разрешиться в нашей стране путем социализма. Но надо понимать, что это задание очень серьезно. Мы лезем внутрь мира, а он давит нас в ответ с равнозначной силой». Он настаивает, что в литературе должна быть отражена диалектика социальных событий, звучащая как противоречия живой души автора, и сам блестяще это делает в своих произведениях. У него язык сталинской эпохи получает своеобразное, но отнюдь не предвзятое определение: это некий аллегорико-утопический диалект. Происходит смешение политической фразеологии с языком и смыслами повседневного бытия. Созданием уникального языка своих произведений Платонов доказывает пригодность социализма как преобразователя Вселенной. Платонов не издевается над утрированным вариантом советского языка. Он сожалеет, что действительность оказывается этому языку неадекватной. В этом и проявляется «борьба тенденций», о которой писал Михаил Лифшиц, коллега Платонова по «Литературному критику» (частично затрагивая и проблему оруэлловского «Большого брата»): «Говоря языком военной тактики, это был «встречный бой в темноте», и столкновение тенденций, возникших в это время, еще самым неожиданным образом скажется в будущем… Исторически так называемый культ личности был только пеной на этой грязной волне, и понимать его как создание одной какой-то демонической личности было бы далеко от научного взгляда на историю». Антиутопии Платонова были тревожным напоминанием о том, как многомерна была возможность и как плоска вытащенная из нее действительность. Платонов был радикально далек от тех интерпретаций, через призму которых пропускала его произведения либеральная интеллигенция. Достаточно почитать его публицистические тексты: в них он открывался как обнаженный и абсолютно искренний герой собственных произведений, таких как «Котлован» и «Чевенгур». Антиутопии Платонова имеют совсем иное звучание, чем «1984» Оруэлла и «Мы» Замятина.
Роман «Мы», кстати, является примером того, как внутри художественного произведения могут ставиться сугубо философские проблемы. В контексте созданной им реальности Замятин ставит логически произрастающий из нее вопрос о «психологической», если хотите – «социальной энтропии», то есть о соотношении равномерно разлитого покоя, «рая» и «счастья» и столкновения, движения, революций; человеческой жизни – полной и противоречивой, либо отстраненно-гладкой в своей счастливой ограниченности. Уже само название романа намекает на то, что основной проблемой, которую пытается разрешить Замятин в своей работе – это проблема личного и коллективного (которое он, почему-то, отождествляет с обезличенным). Однако проблема у него так и остается неразрешенной. Решение же вопроса о коллективности и общественности лежит вовсе не там, где ищет ответ Замятин. Оно состоит в превращении каждого человеческого индивида в личность, индивидуально-неповторимое выражение всеобщего. Ведь личность не тождественна с коллективом непосредственно, сознание вообще возможно только при возможности посмотреть на себя и на свой коллектив со стороны. Противоречие между «я» и «мы» сохраняется с развитием общества, но находит свое действительное разрешение; в то время как сейчас, с точки зрения нашего представления речь может идти лишь об абстракции, то есть об уничтожении одной из сторон противоположности: либо исчезает «мы», либо исчезаю «я».
Антиутопии всегда, так или иначе, черпают свое содержание из идей лучшей организации социального бытия и из исторического опыта их практической реализации. И в этом смысле правдивые антиутопии намного продуктивнее в поисках истины, в социальной критике, в историческом движении вперед, чем самые прекрасные утопические концепции, если те игнорируют конкретно-исторические условия. Однако большинство антиутопий (за редким исключением) не предлагают реальных и осязаемых путей разрешения описанных противоречий, предотвращения тех крайних форм и тех радикальных идей, находящих свое выражение в антиутопичном мире. Здесь можно сказать только то, что если вам какие-то идеи не нравятся, то нужно проанализировать ту реальную почву, на которой эти идеи возникают и распространяются, т.е. найти теоретическое разрешение той реальной коллизии, того реального конфликта, внутри которого они возникают. Антиутопии же справляются с этой задачей лишь частично, останавливаясь на половине пути и не находя того самого теоретического разрешения и, как правило, не показывают, каким образом можно удовлетворить ту напряженную социальную потребность, которая высказывает себя в виде этих идей. Но должны ли? Не уверен. Это, скорее, задача диалектики, философии в их единстве с реальным историческим процессом и, если можно так выразиться, «историческим творчеством», движущим человечество по сияющей спирали вперед.
Текст: Дмитрий Столяренко
