Платон и Гегель — два величайших мыслителя идеалиста. Согласно мнению, к которому пришло большинство историков (что не показывает истинность этого мнения) оба относятся к объективному идеализму. Такое рассмотрение наследия Гегеля не вызывает сомнений. Однако само понятие объективности и субъективности заслуживает лучшего уяснения. Объективная данность или субъективная данность есть разные виды действительности (Wirklichkeit), напрямую затрагивающие понятие материи (а не определение, которого нет у беспредельной материи). Наиболее общим определением объекта, которое мы легко найдём в действительной и страдательной силах христианской схоластики является отсутствие воли. Определение через волю было важно для идеалистических воззрений того времени и оно было принципиальным до тех пор, пока немецкая классическая философия в лице Фихте и Гегеля не подошла к рассмотрению темы самосознания. И действительно, самосознание является одним из отличений субъекта от объекта. Но современная научная формулировка отличия субъекта от объекта включает не самосознание, а просто сознание. Эта формулировка имеет и прикладное значение. Уже в соответствии с точкой зрения Гегеля, субъекты, имеющие сознание неизбежно имеют и вполне материальный продукт этого сознания. На самом деле дело обстоит почти наоборот — сознание является побочным продуктом совместно-раздельной деятельности субъектов над вполне материальными телами внешнего для них мира. И именно в этой деятельности субъект научается отделять себя от мира. По некоторым данным до начала субъектной деятельности, дети даже лексически не отличают себя от внешнего мира, сообщая о себе в третьем лице. Формулировка совместно-раздельной деятельности подчёркивает невозможность единственного субъекта, которая считается допустимой во всех монотеистических культах. Вне совместно-раздельной деятельности, в одиночестве, без преобразовательного опыта у «субъекта» нет оснований для того, чтобы быть субъектом. К похожим выводам, но с привлечением идеи субстанции пришёл ещё Спиноза в XVII веке.
Из сказанного вполне ясно, что объективность это черта не совместно-раздельной, а просто раздельной деятельности. И действительно, для созерцания достаточно одного. Но не объекта — ибо объект не может созерцать, но лишь отражать в рассудочном смысле. Понимание того, что созерцательный акт не может обходиться без субъекта, что он предполагает субъективный опыт — это понимание относительно свежее. Ему всего 170 лет, когда основным идеям Платона не менее 2500 лет. Поэтому такое созерцание понималось как живое в противоположность прошлому господствующему механистическому пониманию созерцания. Живое созерцание той или иной степени выраженности было позднее вообще признано единственным в советской психологии, поскольку эксперименты обнаруживали элементы активности не только в любом человеческом созерцании, но и в отражательных психических механизмах животных.
Разделение субъективного и объективного, как мы видим, оказывается делом условным. Субъектность, субъективность есть непременное условие человеческого существования и её основная сторона. Объективность лишь момент субъективности — её другое себя.
В объективном идеализме человек является объектом даже при признании за ним субъективности. Потенциально это положение содержит возможность сведения человека к объекту — это наиболее опасное последствие любого идеализма, от открыто теологического до гегелянства. Эта тенденция вполне была проявлена во всех утопиях, но её вершина несомненно всё ещё освещена огнями Дахау и Бухенвальда, хотя в тиши кабинетов ТНК уже находят поддержку поджигатели новой не расистской, а финансистской истерии — организаторы биологического отбора уже не по расовому, а по финансовому признаку.
Но другая, восходившая часть идеализма напротив, подчёркивала неотъемлемость человеческой субъектности, её желательность (впрочем без понимания настоящей, производственной природы, этой желательности). К этой части идеализма в европейской мысли относится линия Майстера Экхарта, в азиатской же — трагически пресечённая линия Низами Гянджеви. Гимн человеческой субъектности, творчеству, — мы найдём в том, что соберут под именем «духовных проповедей и наставлений» Экхарта и в «Хосров и Ширин» Низами, где творец-строитель Фархад представлен как наиболее одобрительно выделенный автором образ, как гиперболизированное выражение созидательной и преобразовательной мощи закавказского предпролетариата. Не так трудно увидеть, что линия на развитие субъектности несомненно проходит от Экхарта к Мюнцеру. В том, что историки называют как «утопия Мюнцера» именно рассмотрение общественных механизмов запуска субъектности каждого члена общества представляет непреходящий интерес. В противоположность этому, в лютеранстве мы наблюдаем полный отказ от субъектности. Гегель, в своё время приветствовавший Великую Французскую Революцию, подобно Лютеру, остался в конце своего жизненного пути за пределами понимания субъектной природы человека, а значит и за пределами гуманизма того времени. И действительно, роль компилятора гуманистических воззрения принадлежит Людвигу Фейербаху, который этим в сочетании с материалистическим методом заслужил себе в истории место наравне с идеалистом Гегелем, разрабатывавшем свою систему несколько десятилетий.
Но воззрения Платона более интересны, чем воззрения Гегеля, ибо в них все позднейшие времена узнавали себя, у всех прошлых мыслителей мы пытаемся узнать свои ошибки, в каждом из них пытаемся увидеть себя, стоящего перед своими задачами. Поэтому Гегель и писал в «Науке Логики» о непостижимости начала, а Экхарт цитировал древних: «начало не рождено». Но в начале не больше мистики, чем в конце. Припоминание арифметических свойств неизбежно при решении уравнений высшей математики, ибо какая же это отрасль высшей математики, если арифметические свойства полностью нарушены? В этом как раз и платоновское «припоминание идей», как возврат к сферам деятельности, где уже есть накопленный обществом опыт. На протяжении всего существования человечество имело в наличии материальные средства прошлых поколений. Поэтому оно проклято вспоминать также и идейные формы этих прошлых поколений, разыскивая в них свои ошибки. И это проклятие будет действовать до тех пор, пока человечество не сможет обратить его себе на пользу, в масштабах всего общества познать неформальную логику как метод мышления. И эта амбициозная задача была поставлена ещё Фихте, который решил, что серьёзно продвинулся к её решению … заняв должность ректора созданного Берлинского университета. Некоторое время там же ректором был и Г.В.Ф. Гегель. Нельзя сказать, чтобы от этого мир испытал мощное благотворное влияние, но идеалистам вообще характерно преувеличение роли мысли. Вплоть до того, что помыслил=совершил в действительности. Уж работа на должности ректора была в таком случае равна почти мировому перевороту. Но сами Гегель и Фихте были осторожны с подобными выводами, вскрывающими иллюзорность идеализма. Открыто подобные вещи научился произносить немного позднее лишь такой разносчик околофилософской туфты как Бруно Бауэр. При всей благодарности задачи всеобщего овладения неформальной логикой Фихте и Гегель отнюдь не были внеисторическими героями. Во-первых, подлинная природа неформальной логики им не была известна, во-вторых им не были известны те материальные потребности, которые вызывают освоение неформальной логики. Самое же существенное, что идеалом Гегеля было диалектическое мышление в рамках всего общества. Ещё лет 20-30 назад сторонники Шаффа и Суслова были в растерянности от выводов из этого положения Гегеля. Но этот его идеал является как раз реакционным, поскольку ему вполне соответствует диалектически мыслящий потомственный конюх или профессор, а сама основа профессионального кретинизма при этом не затрагивается. А вот это соответствовало не только исторической ограниченности Гегеля, но и более позднему экономическому интересу номенклатуры. Между тем, Ильенков и Глушков, предлагавшие подлинное, необходимое, освоение неформальной логики с созданием во всём обществе соответствующих отношений на имеющейся базе, оказались грубо вытолкнутыми во внутреннюю эмиграцию. Научный коммунизм был насильно превращён Сусловым и Шаффом в очередную Абсоютную Идею или категорический императив, а материальные условия всестороннего развития личности и подлинного освоения неформальной логики были насильно отвергнуты. Но в рамках товарных отношений эти задачи вообще не решались, ведь идеализм и объектность (обесчеловечивание) человека характерны именно для товарного мышления, органически не приемлющего подлинно коллективные и неформально логические решения вроде ОГАС.
Именно так у Гегеля весь мир человеческой культуры и каждый отдельный индивид является органом Абсолютной Идеи, а у сусловцев всё общество должно было бы быть органом некоего «коммунизма», хотя именно научный коммунизм впервые выяснил, что идеал общества и его идеи не лежат вне его, что цели общества и каждого индивида не могут быть внешними по отношению к нему. И номенклатура конечно об этом догадывалась, но как и Шафф, сознательно поддерживала противоположные воззрения. Потому что чтобы не было не нужной номенклатуре всеобщей субъектности и нетоварных отношений нужна подреставрированная Абсолютная Идея, даже если на её место заталкивается совсем не подходящий для этого научный коммунизм.
Но подобные воззрения всегда страдают неполнотой: почему без своего органа (общества, сознания, индивида…) Абсолютная Идея считает себя недостаточной? Появление органа это предмет её воли, или есть что-то выше Абсолютной Идеи, что требует от неё наличие познающего органа?
Материалистическое рассмотрение этого вопроса просто. Поскольку любой идее предшествует деятельность, то Абсолютной Идее может предшествовать только настолько же абсолютная деятельность вместе с результатами не менее абсолютных материальных преобразований. А это может быть рассмотрено лишь как утопический идеал.
Если Абсолютная Идея занимает далеко не абсолютное место в системе Гегеля, то утопический идеал есть то, что некоторыми считается чуть не изобретением Платона. Пока же ограничимся сообщением, что у Платона общественный идеал оказался рассмотренным в связи с отельным миром идей, который постулировался как задающий и управляющий относительно материального мира. У Гегеля наоборот, развитый утопический идеал отсутствует — высшее воплощение Абсолютной Идеи в Европе это пруссачество в его наличной на 1830-е годы форме. Надо только подучить всех немцев диалектике и царство разума готово. Почему же в отношении идеала так противоположны две величайшие системы идеализма?
Мы рискнём предположить, что в основе этой противоположности лежит потребность эпох в общественном переустройстве в том виде, в каком она дошла до сознания Платона и Гегеля. Платон, как первый выдающийся представитель идеализма был представителем воззрений, находящихся в становлении, завоёвывающих себе место. Поэтому у него была потребность честно ответить на вопрос о том, как возможно общественное преобразование. То, что общественное преобразование было необходимо — было фактом такой силы, что игнорировать его было невозможно. За несколько десятилетий античный демократический идеал из того, что помогло отстоять Элладу от персов, превратился в то, что позволило полуварварскому македонскому царству покорить некогда гордый народ. Кризис общественного идеала как в Афинах, так и в других городах поставил вопрос о преобразовании общества. Общество менялось, и идеал должен был также измениться. Хотя мы знаем, что решением того кризиса были эллинистические империи и как их высшее проявление — императорский Рим, Платон не дожил даже до значительных завоеваний Александра Македонского. Но объективно-идеалистические элементы, которые впервые разработаны Платоном, всегда хорошо подходили именно для империй. Идеализм вообще характерен для господствующих классов, поскольку имея материальные средства, они могут осуществлять некоторые общественно-значимые действия в зависимости лишь от своей воли. Поэтому все проблемы упираются в то, чтобы «правильно подумать», «узнать тайны» и т.д. Материальные предпосылки как данность при этом всегда остаются в тени, а потом и игнорируются — в большинстве известных форм мистицизма и в фидеизме. Но и абсолютный правитель ограничен. Тогда он начинает подозревать, что сам является объектом для высшей субъективной сущности, раз понимание подлинной природы его собственной ограниченности ему недоступно.
В платоновском идеальном царстве именно через философов мир идей является в материальный мир в своей высшей истине. От необходимости таких посредников недалеко до формулы помазанника божия, которая в христианстве обоснована платонизмом не меньше, чем писаниями Торы. Тем не менее, кроме реакционной стороны в утопии Платона есть и всемирно-исторически значимая. Ещё в знаменитых Диалогах мы найдём положение, что «философом считаем того, кто занят соисканием истины». И господство тех, кто занят соисканием истины современному обществу необходимо как никогда, ибо ложность и неэффективность (непрактичность) его основных отношений — товарности и частной собственности очевидна всё большему числу людей. Соискание истины особенно важно именно сейчас и вовсе не по соображениям идеала. Истина как то, и только то, что подтверждается общественной практикой на производительных силах, всегда практична. Истина всегда способствует развитию производительных сил, и, в конечном счёте, процессу очеловечивания всего общества и каждого индивида. А именно продолжение этого процесса является залогом продолжения существования человечества, ибо его возможности производства оказались слишком велики, чтобы удерживаться заурядными филистерами в границах, позволяющих сносно жить следующим поколениям. Зато добропорядочные семьянины и опрятные предприниматели уже были заказчиками и орудием разжигания второй мировой. Тогда и сейчас именно ограничение производительных сил частной собственностью является тем, что может уничтожить материальные предпосылки самого существования человечества. Трагедия Фукусимы и деградационные изменения Гольфстрима — суровое предостережение миру частной собственности.
Впрочем, идеалистическая трактовка платоновского идеального царства куда более проста и опасна. Порядок философы черпают из созерцания звёздного неба. Им ещё не известен даже «нравственный закон внутри нас». Порядок приносится в общество извне, а это санкционирует насилие сверх необходимости, что тут же используется «современные» идеологами, которые навязывают обществу насилием изжитую идею частной собственности, которую правда, невозможно найти на небесной выси, что было известно ещё Мюнцеру.
В историческом начале подлинного осознания проблемы идей и их роли в развитии общества находится близкая к объективному идеализму система Платона, к решению этой проблемы примыкает объективный идеализм в форме гегелевской диалектики, правильно осознанный Гегелем как высшая форма философии — с открытием сущности идеального Марксом, философские системы становятся невозможными, от философии остаётся лишь наука о мышлении и познании.
Почему же гегелевский идеализм лишён яркого утопического идеала? Если Платон честно пытался разобраться в том, как можно преобразовать общество и опирался на опыт своего взаимодействия с сицилийским тираном, то Гегель имел перед глазами весь опыт общественных преобразований от тех, что выразились в рабовладельческом социализме христианства до Великой Французской Революции. Гегель не мог честно поддерживать обретение народом (большая часть которого была трудящимися) субъектности, поскольку он смог осознать (хотя и преувеличенно) якобинской террор как необходимый вывод из утопически-идеалистических элементов в воззрениях мыслителей Просвещения. Тогда, спасая идеализм, Гегель выбросил яркий утопический идеал, точнее даже не выбросил, а просто заявил о том, что в отношении идеала нет оснований делать более решительные выводы, чем сделал Кант с теорией категорического императива. Именно в этом состоит то, что в 1930-х позволяло классифицировать систему Гегеля как реакцию на Великую Французскую Революцию.
Маркс, направленный результатами Фейербаха, наоборот, выбросил и идеализм, и утопизм, с целью сохранить гуманистический идеал. И именно эти установки Маркса оказались особенно продуктивными и привели его к нескольким крупным открытиям: сущности идеального, материалистического понимания предыстории и тайны капиталистической эксплуатации.
Какова же тогда роль идеализма в этих открытиях Маркса? Совершенно ясно, что они не могли состояться без материалистической методологии, без ясного понимания того, что появлению идейной (ideele) формы всегда предшествует изменение материальной (matereele) формы. Роль идеализма состоит в том, что открытий Маркса не могло быть, если бы он не понял и не воспринял проблему объективности идеального именно так, как она была понята в рамках идеалистической линии от Платона до Гегеля. Вне идеализма также до Маркса не было возможно и сносное рассмотрение деятельности и субъектности — существенного свойства для сущности человека.
Весь созерцательный материализм до Маркса был объективным — он знал лишь объяснение, а не изменение как последний вывод. Объективный идеализм в противоположность этому, знал деятельность, пусть только лишь идейную и поэтому был ближе к современному научному подходу, чем объективный материализм, который был бессилен перед деятельностью. Субъективный идеализм при этом оказывается наиболее реакционным, поскольку он в наибольшей степени ограничивает познание человеком общества и самого себя. В рамках выраженного субъективного идеализма отвергается даже такая отмеченная ещё Гегелем предпосылка всякого познания, как интериоризация — отнесение мозгом сигналов на своих участках не к своему состоянию, а к состоянию внешнего мира. Субъективный идеализм при этом оказывается максимально удобным для буржуазии — он позволяет затушевать факт эксплуатации также как позволяет не найти объяснения, почему венские лучники, стреляя в мнимых турок — «комплексы своих ощущений», наносят ущерб действующему турецкому войску. И мы реально найдём именно такие воззрения у господствующих позитивистов, причём местами даже в тех сферах, где пытаются познать пути предотвращения падения отношения частной собственности. От совместно-раздельной общественной деятельности позитивисты и солипсисты оставляют не совместную сторону, которая является образующей, а раздельную, которая не имеет своей сущности и сама лишь другое себя совместной деятельности. А принятие явления, которое есть «другое себя» чего-то за основу это и есть ложь — парализация познания.
В противоположность этой парализации познающих способностей мы находим полное содействие предметно-истинному, конкретному познанию в деятельном, практическом, субъективном материализме Маркса. Наиболее ёмкая формулировка этого принципа была дана В. А. Босенко во «Всеобщей теории развития»: «Чтобы стать собой в мысли, предмет должен перестать быть собой в действительности». И человека, которому доступен через его собственную деятельность, через изменение весь мир, уже не может чаровать звёздное небо у нас над головой или нравственный закон внутри нас, — его чарует звёздное небо внутри нас, бесконечность творчества, о которой в далёком XVI веке мечтал ещё Томас Мюнцер.
