Основное противоречие советской философии. Часть 6

Часть 1

Часть 2

Часть 3 

Часть 4

Часть 5

Сдача позиций

Как будто в издёвку над Лениным в СССР с определённого времени точка зрения «физических идеалистов», против которой он выступил в «Материализме и эмпириокритицизме», постепенно превратилась в господствующую. Это произошло не сразу, но даже «промежуточные этапы» этого пути весьма характерны. В этом кратком очерке мы не будем вникать в детали, но никак не можем не зафиксировать тот факт, что в результате дискуссии между механицистами и деборинцами были изгнаны из философии именно те люди, к философским позициям которых Ленин относился с симпатией, и командные высоты на «философском фронте» заняли именно те, которые в своё время выступали против «Материализма и эмпириокритицизма»¹.

После этого в советской философии ни о каком союзе «с представителями современного естествознания, которые склоняются к материализму и не боятся отстаивать и проповедовать его против господствующих в так называемом «образованном обществе» модных философских шатаний в сторону идеализма и скептицизма» речь больше не шла никогда. Зато советские философы всеми силами поддерживали тех представителей естествознания, которые проповедовали «модные шатания в сторону идеализма», что мы попытались продемонстрировать на примере почитания в СССР философских изысканий В. Гейзенберга.

Но вряд ли в том, что сложилось именно такое положение вещей, нужно искать чью-то злую волю. Ведь именно Ленин настоятельно рекомендовал привлечь к преподаванию философии и даже формированию издательской программы по философии А.М. Деборина и Л.И. Аксельрод², которые были близкими соратниками Г.В. Плеханова и очень жёстко критиковали Ленина. Например, оба написали остро критические заметки на его книгу «Материализм и эмпириокритицизм». Среди большевиков в то время просто не было достаточно грамотных в области философии людей.

Когда Деборина и Аксельрод рекомендовали на кафедру философии Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова, их кандидатуры поначалу были отклонены, и только после того, когда Ленин лично одобрил это решение, сказав, при этом, что за ними нужно будет «присмотреть», приглашение состоялось³. Но А.М. Деборин и компания поставили дело таким образом, что сначала они сами, а потом их ученики (которые лучше всего усвоили у своих учителей науку захватывать командные высоты, и поэтому быстро оттуда этих учителей спихнули), стали «присматривать» и определять, что есть марксизм, а что нет. И нужно сказать, что такая традиция, когда на философском Олимпе за очень редкими исключениями (например, П.В. Копнин или М.Розенталь) оказывались люди, которые «звезд с неба не хватали», но были усидчивы и исполнительны (последнее, пожалуй, главное) сохранилась до самого конца СССР, а сейчас и вовсе не подвергается никакому сомнению.

Впрочем, очень скоро речь вообще перестала идти о какой-то позиции, кроме той, которая обеспечивала занятие «господствующих высот» в соответствующих учреждениях. Заняли эти высоты люди типа М.Б. Митина, Э.Я. Кольмана и т.п. Биографии этих деятелей весьма примечательны. М.Б. Митин начал с того, что вместе с деборинцами громил «механистов». Потом он вместе с Кольманом громил деборинцев⁴. Дальше – больше. Вот что пишет по их поводу автор учебника по истории философии П.В. Алексеев со ссылкой на ещё одного весьма интересного персонажа той эпохи, члена-корреспондента АН СССР А. А. Максимова: «Как отмечал позже А.А. Максимов, в начале 30-х гг. в Ассоциации институтов естествознания Коммунистической академии «по указанию свыше» создавались «политическо-методологические бригады» из молодых естественников и философов, в особенности из тех, кто, окончив какой-либо медицинский или технический институт, повышали затем свою квалификацию путём краткого обучения философии в ИКП философии. Создаваемые «методологические» бригады имели своей задачей проверку методологической (на самом деле политической) работы коллективов вузов и НИИ, выявление ошибочных концепций и определение новых путей деятельности. Главными вдохновителями этих бригад, по его утверждению, были Митин и Кольман. (Следствием деятельности таких бригад были понижение в должности, увольнение с работы и многое другое).

В числе негативных последствий деятельности этих «руководителей» в течение двух-трёх лет были закрытие философского и естественно-научного отделения Комакадемии, закрытие журнала «Естествознание и марксизм» и т. п.»⁵

Заметьте, «методологические бригады» формировались не из тех, кто лучше всего разбирается в методологии, а из всё тех же «естественников», которые если и изучали философию, то путём «краткого обучения».

Представляют дело так, будто бы с одной стороны были белые и пушистые учёные, которых преследовали ужасные тупые сталинские сатрапы. При этом никто почему-то не смеётся, когда в качестве образца такого белого и пушистого выступает трижды Герой Соцтруда лауреат Сталинской премии А.Д. Сахаров или тот же Э.Я. Кольман. На самом деле часто это была внутренняя грызня, где обе стороны нисколько не гнушались одних и тех же методов. Этим самым мы отнюдь не хотим сказать, что внутринаучная жизнь в СССР ограничивалась такого рода грызней. Напротив, дискуссии по методологическим вопросам в науке в то время были нормой и к их проведению подходили очень ответственно.

Но всех этих яростных спорщиков ещё раньше «помирил» М.Б. Митин. Вот его точка зрения на этот вопрос, которая стала официальной точкой зрения советской философии:

«Одна из заслуг советского естествознания и философии состоит в том, что они сумели преодолеть и справиться с идеалистическим истолкованием теории относительности. Наша наука, вооружённая методом диалектического материализма, оказалась в состоянии дать правильную оценку роли и значения этой теории, последовательно сделать все вытекающие из неё выводы, правильно истолковать её теоретическое, мировоззренческое содержание»⁶.

Насчет истолкования – получилось просто замечательно. К этому времени советские философы уже не сомневались, что их задача – только истолковывать. При этом совершенно неважно, что именно истолковывать – достижения «передовых физиков» на «философском фронте» или те или иные высказывания начальства.

Ю.А. Жданов в книге своих воспоминаний «Взгляд в прошлое: воспоминания очевидца» пишет, будто бы Сталин в как-то в сердцах сказал, что партия превратилась в хор аллилуйщиков. Так вот, если бы для хора были положены суфлёры, то можно было бы сказать, что советские философы превратились в суфлеров в хоре аллилуйщиков. Не изменить мир, а только объяснить. Найти подходящие слова, которые бы «дали удовлетворение» (лучше «глубокое удовлетворение»), которые бы примирили теорию с действительностью, выражающейся в линии партии. А эта линия вырабатывалась уже «как бог на душу положит». Попробовали подгонять действительность под вполне правильные теоретические выводы, получился «волюнтаризм». Тогда кинулись в противоположную крайность. Вышла «политика – концентрированное выражение экономики» или, точнее, «экономика должна быть экономной». А ведь именно это и означало смерть социализма. Ведь в переходные периоды работает ровно противоположный принцип – «политика не может не иметь первенства над экономикой». Конечно, философия не может формировать политику. Но она единственная в состоянии фиксировать действительное, а не мнимое противоречия, которое нужно разрешать. Если же противоречие зафиксировано, то его разрешение – «дело техники», с которым обычно «технари» справляются куда лучше философов. Но никак не наоборот. В Советском Союзе же философы больше всего заботились о том, чтобы доказать, что у нас в стране противоречий то ли вообще нет, то ли пока есть, но вот-вот их не станет вовсе. И как раз «технари», из которых состояло Политбюро ЦК КПСС, были вынуждены (вынуждены, потому что им не меньше философов хотелось, чтобы противоречий не было или было поменьше и не такие острые) сами, фиксировать возникающие противоречия и намечать политику относительно их разрешения. Стоит ли удивляться, что, не имея соответствующей подготовки, видели они отнюдь не те противоречия, на которые следовало сосредоточить внимание, и напротив, не видели тех, которые, если их своевременно не начать разрешать, вели к катастрофе.

Проблема была в том, что люди, определявшие направление развития советской философии, были совсем не того калибра, который бы подходил для решения исторических задач, вставших на повестку дня по ходу разворачивания революции.

Отсюда все её недостатки, поскольку философы упорно не хотели отказываться от не слишком «напряжной» функции объяснения и прилагали все усилия, чтобы так и остаться объяснителями. Но отсюда и все невиданные успехи советской философии, связанные не только с тем, что она сделала достоянием широчайших масс лучшие достижения мировой мысли, но и с тем, что лучшие её представители сумели не скатиться до мирового уровня и тем самым сохранили классическую традицию рационального мышления в то время как на Западе она подверглась полной деконструкции, бифуркации, фрустрации, сублимации, верификации и фальсификации.

Конечно, было бы наивно надеяться, что теоретики калибра Ленина будут воспроизводиться в СССР пачками. Но проблема была не столько в этом, сколько в том, что и мелкокалиберные теоретики развернулись в противоположном направлении. И дело здесь не в личностях самих по себе. Это были далеко не самые худшие личности, особенно если сравнивать с сегодняшним «безрыбьем». Все их недостатки и провалы являются таковыми только с точки зрения задач, которые перед ними поставила невиданная доселе революция. Её «невиданность» состояла в том, что это была не просто очередная смена общественно-экономической формации, когда задача революции состоит в том, чтобы сломать старые производственные отношения, которые становятся оковами для уже развившихся производительных сил и утвердить новые – которые дают простор» их развитию. Эта же революция была призвана в целом покончить с «формационным», то есть стихийным способом развития общества, когда уровень развития производительных сил определяет характер производственных отношений, а последние определяют сознание. Фактически предстоял переход к обществу, где «сознание не только отражает мир, но и творит его».

Это было объективное противоречие – задачи были новые, невиданные, а люди — старые, сформированные старым обществом. И будь они трижды революционеры и четырежды философы, за рамки, поставленные эпохой, её сформировавшей, никакая личность выпрыгнуть не сможет. Эта задача под силу только революционному классу. Класс этот, разумеется, нуждается в вождях, в том числе и идейных. Но вождей он требует уже нового типа. Не тех, которые «искали цели в прошлом», а тех, которые умели бы вычленять их из действительного движения. Государством нового типа должны, как говорил Платон, править философы. Но не потому, что они философы, а наоборот – все те, кому приходится управлять государством, (а им должны научиться управлять все трудящиеся) должны были овладевать философией, поскольку без неё из этого управления ничего не получится. Поскольку в Советском Союзе те, кому приходилось управлять государством, по разным причинам (возможно, вполне объективным) не особо заморачивались изучением философии, то и результаты получились соответствующие.

Другими словами, если вопрос об отношениях философии и естествознания мог вызывать ещё какие-то сомнения, то, что касается обществознания, а в особенности, обществоделания, здесь ни о каком отдельном существовании философии не могло быть и речи. Этот вопрос даже не мог быть предметом научного спора, разве что предметом анекдота: помните, про Маркса-экономиста и про тетю Соню, которая, в отличие от Маркса – старший экономист. Самое смешное, что спора как раз и не было. Без каких-либо споров в отдельные науки конституировались не только философия и политэкономия, но даже то, что получило название научный коммунизм.

А после этого в философии могло уже происходить что угодно – закрепление плехановской, как ее назвал С.Н. Мареев⁷, линии (диамат как онтология), как это и произошло, восстановление ленинской (диалектика как логика и теория познания), за что боролись Д. Лукач, М.А. Лифшиц, Э.В. Ильенков, П.В. Копнин, В.А. Босенко – от этого ничто не могло измениться по существу.

В этом смысле даже ленинский образ «учения, вылитого из единого куска стали» будет не до конца удачным: даже разорванное на три части литое изделие, худо-бедно, но можно попытаться соединить. Если подбирать образ для нашего случая, то марксизм – это, скорее, живой организм, и любая попытка расчленить его на «составные части» подобна тому, как если бы кто-то, поняв буквально выражение «часть тела», попытался эти «части» разъединить и добиться того, чтобы они существовали отдельно. А именно это и произошло в СССР с марксизмом.

И нужно отдать должное советской философии – из всех трех «составных частей», она единственная (не вся, разумеется, а представители «ленинской линии») забила тревогу по поводу ненормальности такого положения и предприняла попытки к восстановлению целостности марксистской теории. Вполне возможно, что именно это спасло ее от исчезновения, подобного тому, которое претерпели советские политэкономия и научный коммунизм еще даже раньше, чем политически был разрушен Советский Союз.

Впрочем, то, что диалектическая традиция (не только после поражения социализма, но даже в самом СССР) сохранилась – дело исторической случайности. Очевидно, что она не оказала почти никакого влияния на судьбу социализма в Советском Союзе и за его пределами. Историческая необходимость действовала тогда по совершенно другой, отнюдь не философской логике («Мы диалектику учили не по Гегелю, бряцанием боев она врывалась в стих» – это был во всех отношениях правдивый образ).

Другое дело, что так можно начинать социализм, но так нельзя его успешно завершить. Без овладения теоретической формой диалектики, притом не просто на уровне философии, а на уровне, так сказать, обыденного сознания (хотя бы «обыденного» сознания каждого сознательного рабочего), социализм неизбежно обречен на поражение, какими бы успешным не оказались его первые шаги.

А вот тут-то обнаруживается, что случайность и необходимость – не просто противоположности, но диалектические, то есть переходящие друг в друга противоположности.

Если у людей, которые решились на эти первые шаги и успешно их прошли, «случайно» не окажется под рукой этой «живой диалектической традиции», дабы передать ее пробудившимся к сознательной жизни массам, «историческая необходимость» сама быстро (или не очень) превратится в «историческую случайность». Что и произошло в нашей недавней истории. Но я не спешил бы винить в этом советскую философию или ее отдельных представителей.

Нет ничего глупее, чем рассматривать историю советской философии с точки зрения её соответствия каким-то критериям – то ли приличий, принятых в академической среде (кстати, не думаю, что порядки слишком отличались от сегодняшних академических порядков, а если отличались, то не обязательно в худшую сторону), то ли принципов марксизма или, точнее, наших сегодняшних представлений о них. Как и история философии любой другой эпохи – это была, в первую очередь, борьба: борьба между материализмом и идеализмом. Притом, нужно признать, что материализм в этой борьбе победил. Другое дело, что победил не философский материализм, а в основном, естественнонаучный материализм, притом далеко не всегда представленный своими лучшими образцами, а то и вовсе принявший откровенную позитивистскую форму.

Заслуга советской философии состоит в том, что, не смотря на то, что эта линия стала официальной и всячески поддерживалась государством и правящей партией, советская философия сумела породить силы, которые этой линии противостояли и борьба фактически не прекращалась: начиная с уже упоминавшейся полемики между механистами и деборинцами, в которой стороны были отнюдь не одинаково неправы, как пишет С. Мареев, а даже если и обе были неправы, то очень по-разному. Ведь одно дело – неправота естествоиспытателей, которые пытаются использовать в своей работе принципы, выработанные марксистской философией (разумеется, по своей философской неграмотности или «полуграмотности» они будут ошибаться), и совсем другое – неправота философов, которые под видом марксистских принципов пытаются навязать естествоиспытателям философские идеи весьма сомнительного качества, в общем-то, идеалистические.

В одной из статей этого цикла нам уже доводилось выдвигать мысль о том, что марксистов в советские времена среди философов было не больше, чем сейчас. Разумеется, что это не более, чем художественный прием, призванный подчеркнуть, что их было отнюдь не так много, как могло бы показаться. Но если бы кто-то понял это утверждение буквально и принялся его опровергать, то это было бы не так легко сделать. Если бы ему вздумалось, допустим, просто опросить тех советских философов, кто и сегодня остался жив-здоров, то он вдруг обнаружил бы, что, за очень редким исключением, никто из них марксистом себя не считает и считает, что никогда таковыми себя не считали. Мало того, ему бы рассказали массу историй о том, как их бедолашных преследовали в советские времена за их немарксистские взгляды.

Но, возможно, покажется, что эти люди просто врут, что их взгляды меняются исключительно в зависимости от изменения политической конъюнктуры. Оно, разумеется, не без того.

Симптоматичны откровения почетного профессора философского факультета МГУ В.В. Соколова в интервью журналу «Вопросы философии» (2009, N11). С восторгом отзываясь о своих учителях Б.С. Чернышеве, М.А. Дыннике, П.С. Попове и др., он признается, что «двурушничество в 30-40-е годы в МГУ было закономерным явлением и носило, в сущности, массовый характер» (с.137).

Но не в этом дело. Ведь и «двурушничество» должно было иметь свои причины, и не последней из них могла быть просто неспособность подняться до уровня Маркса.

Было бы слишком просто, если бы желания приспособиться к конъюнктуре или даже вполне искреннего желания стать марксистом было вполне достаточно, чтобы таковым действительно стать. Но с таким же успехом можно мечтать стать первоклассным футболистом, потому, что Вы купили себе футболку с надписью Рональдо и пьете пиво «Черниговское».

Мало того, перестать быть марксистом гораздо легче, чем стать им. Особенно такому «переставанию» способствуют времена «мирного» развития, тогда-то как раз и расцветает пышным цветом оппортунизм и ревизионизм. Впрочем, то, что имело место в советской философии, и оппортунизмом назвать очень сложно – это было откровенная сдача позиций по всем направлениям, а о ревизионизме, если и можно говорить, то о чисто внешнем, поскольку эту сдачу всегда оформляли в марксистские словечки. Самое печальное, что происходило это, в основном, не по злой воле, а по неграмотности.

Так вот, главная трагедия всей советской философии состоит в том, что она не смогла выдержать как напряжения противоречия в целом, то есть не овладела диалектическим мышлением сама и не смогла помочь в этом деле ни естествоиспытателям, ни политическому руководству страны (данное выражение я беру в самом широком смысле слова, имея в виду всех, кто принимал политические решения, начиная с членов Политбюро и заканчивая колхозниками на колхозном собрании, ибо от решений последних судьба страны в конечном счете зависела не меньше, а то и больше, чем от первых), ни напряжения того противоречия, которое обозначено в самом начале первой статьи этого цикла⁸ – необходимости собственного самоуничтожения, снятия в не просто в других формах общественного сознания типа науки, но и в формах общественного действия.

А коль мы снова вернулись к такой постановке вопроса, то вполне законным будет ожидать предложений насчет того, как вообще возможно разрешение этого противоречия. Разумеется, что требовать от философии его разрешения нельзя. Но что необходимо требовать именно от философии и ни от кого больше – это указания на то «главное звено», ухватившись за которое, можно «вытащить всю цепь».

Об этом следует поговорить отдельно.

Продолжение следует

Текст: Василий Пихорович