В начале ХХ века появились первые в истории литературы романы о войне, изображающие её совершенно иначе, чем это было ранее. Романтический флёр славных подвигов и красивых батальных сцен был развеян стремительным ветром перемен, ознаменовавших конец второго тысячелетия, и исчез без следа, уступив место документалистике и натурализму, призванным как можно точнее и правдивее изобразить истинную сущность войны.
Наиболее значимыми авторами таких романов являются Э. Юнгер и Э. М. Ремарк с немецкой стороны западного фронта и А. Барбюс и Л.-Ф. Селин — с французской. В этой статье речь пойдёт о романе «Огонь» Анри Барбюса. Он представляет собой художественно доработанные и соединённые в единое целостное повествование воспоминания автора — рядового солдата 231-го пехотного полка.
К началу Первой мировой войны Барбюс уже состоялся как писатель и журналист и на фронт отправился добровольно, хотя и был освобождён от службы по состоянию здоровья. Причиной такого поступка было вовсе не желание стяжать воинскую славу или патриотическое стремление защищать свою страну от иностранных захватчиков. По мнению Барбюса, в Германии произрастал корень мирового империализма, и в борьбе с ним он видел своё предназначение. Иначе говоря, Барбюс ушёл на войну сражаться за то, чтобы войны больше никогда не было.
Звучит совершенно парадоксально, ведь как же можно победить войну в принципе, будучи самым простым солдатом, воюющим против таких же простых солдат? А ведь ни для кого не кажется парадоксальной профессия миротворец. Люди этой профессии воюют против солдат определённой страны и при этом они вовсе не задаются целью искоренения войны. Их цель — уничтожение противника. Таким образом, они не только не искореняют войну, но консервируют и охраняют её. Более того, в военное время говорить о мире считается чем-то совершенно непозволительным. «Слово «мир» солдату во время войны запрещается даже произносить», — говорил командир Бекельман из романа Юнгера «В стальных грозах». Это было сказано сто лет назад, но и в некоторых современных странах, которые сегодня ведут войну, публичные высказывания о мире будут расценены как измена, потакание национальному врагу.
Анри Барбюс нисколько не считал, что уничтожение граждан другой страны поможет в деле преодоления войн. В своём романе он описывает ежедневную рутину своего взвода, состоящего из вчерашних простых рабочих. Он пишет портреты каждого из них, с исключительной внимательностью и чуткостью передавая их чувства, рассказывая истории их жизни. И в мгновение ока любая из этих уникальных жизней может оборваться и затеряться среди бесконечных илистых топей западного фронта. Барбюс описывал поистине апокалиптические картины разрушений и ужасающих своими масштабами убийств. «Все эти утраты в конце концов утомляют воображение. В живых нас осталось совсем мало. Но мы смутно чувствуем величие этих мертвецов. Они отдали все: они постепенно отдавали все свои силы и под конец отдали самих себя целиком. Они перешли за грань жизни: в их подвиге есть нечто сверхчеловеческое и совершенное». И в то же время солдаты осознают, что этот подвиг остаётся незамеченным, что он теряется на этих изрытых воронками и траншеями полях вместе с бесчисленным множеством погребённых здесь людей.
Показательным был момент кратковременного пребывания взвода Барбюса в тыловом городе. О том, что сейчас ведётся война, там напоминали лишь редкие плакаты на улицах, заголовки газет и мужчины в красивой форме с золотыми галунами, важно дефилирующие под руку со своими нарядными дамами. Солдаты презрительно называли таких военнослужащих «окопавшимися», то есть дезертирами. Это были чиновники всех мастей, а также те, у кого нашлись деньги и связи, чтобы избежать фронта. Они занимали укромные места во всевозможных канцеляриях и имели возможность вести тихую зажиточную жизнь безо всяких тревог.
«Помимо нашей воли, все, что мы видели, открыло нам великую правду: существует различие между людьми, более глубокое, более резкое, чем различие между нациями, — явная, глубокая, поистине непроходимая пропасть между людьми одного и того же народа, между теми, кто трудится и страдает, и теми, кто на них наживается; между теми, кого заставили пожертвовать всем, до конца отдать свою силу, свою мученическую жизнь, и теми, кто их топчет, шагает по их трупам, улыбается и преуспевает. <… > — Неправда, нет единой страны! — вдруг с необычайной точностью говорит Вольпат, высказывая одну общую мысль. — Есть две страны! Да, мы разделены на две разных страны: в одной — те, кто дает, в другой — те, кто берет».
Барбюс отмечает то, что среди рядовых солдат, воевавших на передовой, практически не было людей «свободных профессий», то есть интеллигенции. Если они и попадали на фронт, то в качестве санитаров, ординарцев, офицеров.
«В полку брат марист — старший санитар при полевом госпитале; тенор — ординарец-самокатчик при военном враче; адвокат — секретарь полковника; рантье — капрал, заведующий продовольствием в нестроевой роте. У нас нет ничего подобного. Все мы — настоящие солдаты; в этой войне почти нет интеллигентов — артистов, художников или богачей, подвергающихся опасности у бойниц; они попадаются редко или только в тех случаях, когда носят офицерское кепи».
Солдаты ощущали себя единым целым, накрепко связанными одной общей бедой. Её не выразить было словами, её можно только прочувствовать. Именно поэтому они, так горячо желавшие, чтобы о их многочисленных подвигах и страданиях узнали, не могли ничего объяснить людям в том самом мирном городке.
«- А все-таки это страшная жизнь, и сколько страданий! — тараторит дамочка, перелистывая иллюстрированный журнал и разглядывая снимки, — мрачные виды опустошенных местностей. — Адольф, зачем пишут о таких ужасах? Грязь, вши, тяжелые работы!.. Как вы ни храбры, а, наверно, вы несчастны!..
Вольпат, к которому она обращается, краснеет. Ему стыдно перенесенных и еще предстоящих бедствий. Он опускает голову и, может быть, не отдавая себе отчета во всем значении своей лжи, отвечает:
— Нет, мы не так уж несчастны… Что вы, все это не так страшно!
Дама соглашается:
— Да, я знаю, ведь у вас есть и радости! Например, атака! Ах, это, должно быть, великолепно! Правда? Все эти войска, которые идут в бой, как на праздник! И рожок играет: «Там, наверху, можно выпить!» — и солдатиков уже нельзя удержать, и они кричат: «Да здравствует Франция!» — и умирают с улыбкой на устах… Ах, мы не удостоились такой чести, как вы: мой муж служит в префектуре; сейчас он в отпуску; у него ревматизм.
— Я очень хотел бы быть солдатом, — говорит супруг, — но мне не везет: начальник нашей канцелярии не может без меня обойтись».
И Барбюс исполняет волю своих боевых товарищей — он рассказывает о них на весь мир в своем романе. Он говорит неприкрытую правду о том, что им всем действительно удалось пережить. И о безграничной трагедии человека, жертвующего всем, что он когда-либо имел, вплоть до собственной жизни, без возможности даже быть признанным за свой подвиг. О трагедии человека, оказавшегося не в том месте и не в то время, бессильного совладать с обстоятельствами и силами, многократно превосходящим его собственные. О трагедии человека, чья жизнь была безжалостно перемолота жерновами истории. Конечно, такие трагедии происходят не только во время боевых действий, но война доводит их до крайнего предела.
Военные романы начала ХХ века немало поспособствовали пониманию мировой войны как величайшей катастрофы в истории человечества. Развенчание романтики милитаризма — безусловно, значительная заслуга Барбюса. Нужно было обладать мужеством говорить правду, идущую вразрез с официальной идеологией патриотизма и империализма. В первой редакции романа цензура вычеркнула упоминания о чиновниках в рядах «окопавшихся», а также историю о том, как жена французского солдата состояла в дружеских отношениях с немецкими оккупантами. Умение увидеть во вражеских солдатах своих братьев, точно так же бессовестно обманутых ложной идеологией и брошенных совершать чудовищные преступления друг против друга, — это огромный шаг вперёд, сделать который отваживался далеко не каждый военный писатель. Но Барбюс идет еще дальше и вместе со своими товарищами приходит к пониманию пути преодоления братоубийственной войны.
«В это скорбное утро люди, измученные усталостью, иссеченные дождем, потрясенные целой ночью грохота, уцелев от извержения вулкана и наводнения, начинают постигать, до какой степени война и физически и нравственно отвратительна; она не только насилует здравый смысл, опошляет великие идеи, толкает на всяческие преступления, но и развивает все дурные инстинкты: себялюбие доходит до жестокости, жестокость — до садизма, потребность наслаждаться граничит с безумием. <…> — Войн больше не будет, когда не будет больше Германии! — кричит какой-то солдат. <…> — Германия и милитаризм одно и то же! — яростно отчеканивает другой. Это немцы захотели воевать и подготовили войну. Германия — это милитаризм.
— Милитаризм… — повторяет другой.
— А что это такое? — спрашивают его.
— Это… это значит быть разбойниками.
— Да. Ты вот говоришь, что сегодня милитаризм зовется Германией. А завтра как его будут звать? <…> — Все это одни разговоры. Не все ли равно, что думать! Надо победить, вот и все!
Но другие уже начали доискиваться истины. Они хотят узнать, заглянуть за пределы настоящего времени. Они трепещут, стараясь зажечь в себе свет мудрости и воли.
В их голове роятся разрозненные мысли, с их уст срываются нескладные речи:
— Конечно… Да… Но надо понять самую суть… Да, брат, никогда нельзя терять из виду цель.
— Цель? А разве победить в этой войне — не цель? — упрямо говорит человек-тумба. Двое в один голос отвечают ему:
— Нет!»
Эти пророческие слова спустя столетие обретают новую силу. Роль мирового агрессора переходит от одной страны к другой, словно в эстафете, но ведь проблема не в том, у кого мяч, а в самом наличии таких условий, при которых агрессия не исчезает, а только переходит из одного места в другое. Бесконечный дележ рынков и ресурсов напоминает глупый детский спор о том, чьи игрушки, кто первый начал, кто более виноват. Вот только когда вместо песочницы играют за картой мира, то в результате спора рушатся судьбы целых народов и плоды их тяжелого многострадального труда.
Необходимость искоренения этого положения вещей кажется совершенно очевидной и не подлежащей сомнению. Тогда почему же оно не исчезает? Вероятно потому, что есть те, кому это выгодно.
«Дверь приоткрывается; обозначается светлая щель; показывается голова мальчика. Его подзывают, словно котенка, и дарят ему кусочек шоколада.
— Меня зовут Шарло, — щебечет ребенок. — Мы живем тут рядом. У нас тоже солдаты. У нас всегда солдаты. Мы им продаем все, что они хотят; только вот иногда они напиваются пьяные. — Малыш, поди-ка сюда! — говорит Кокон и ставит его между своих колен. — Слушай-ка! Твой папаша небось говорит: «Хоть бы война тянулась подольше!» А-а?
— Ну да, — отвечает ребенок, кивая головой, — у нас теперь много-много денег. Папа сказал, что к концу мая мы заработаем пятьдесят тысяч франков.
— Пятьдесят тысяч? Не может быть!
— Правда, правда! — уверяет ребенок. — Он сказал это маме. Папа хочет, чтоб так было всегда. А мама иногда не знает: ведь мой брат Адольф на фронте. Но мы устроим его в тыл, и тогда пусть война продолжается!»
Да, по сравнению с тем, как наживаются на войне крупные производители, попытки нажиться на ней среди населения, кажутся мелочью. Но эта мелочь ясно показывает нежелание менять существующий уклад в пользу сиюминутного заработка. Кто-то может свалить всё на исконную алчность человека, на его животную сущность, на принцип «выживает сильнейший». Но ведь прошло уже несколько десятков тысяч лет после того, как закон джунглей уступил место законам человеческого общества. А оправдывать животную жестокость вместо того, чтобы преодолевать её, означает уходить обратно к джунглям.
Сегодняшний мир настолько преобразован человеком, что природа всецело служит его целям. Видимо, причина такого отношения человека к человеку, жестокость которой сродни хищничеству, кроется вовсе не в природе. И желание нажиться за счёт другого любой, даже самой страшной ценой, а после хоть потоп, продиктовано вовсе не иррациональными порывами и не моральной испорченностью. Не законы джунглей довели родителей маленького Шарло до того, чтобы они драли три шкуры с солдат, а бедность. Вероятно, их состояние было настолько отчаянным, что даже военное положение кажется им благом по сравнению с мирной жизнью. Нужда и борьба за собственное выживание ожесточают человека и делают его равнодушным к самым благим моральным увещеваниям.
То же самое происходит и в масштабах корпораций. Если война становится для них единственно возможным способом получения прибыли, они не могут им пренебречь. Потому что иначе их поглотят конкуренты. Или произойдёт кризис из-за невозможности сбыта товаров. Корпорации не могут руководствоваться иными принципами, кроме получения прибыли. Это их сущность, это то, ради чего они были основаны и без чего они перестанут существовать. Существование крупных корпораций, которые, казалось бы, являются самыми независимыми структурами общества, оказывается, целиком зависит от наличия рынков сбыта. И в условиях, когда эти рынки поделены и не позволяют капиталу возрастать, экономика переходит в состояние застоя и стагнации. Яркий пример этому превращение США из страны с огромным внешним долгом в ведущего мирового кредитора за счёт возвращения кредитов от европейских стран, которые были им предоставлены на восстановление после Первой мировой войны. Последствия Второй мировой войны были использованы Штатами как способ преодоления Великой депрессии.
Юнгер писал, что война является очистительным огнём для старого мира, что она — необходимая мера для возникновения всего нового и прогрессивного. Безусловно, благодаря задействованию огромных ресурсов на ведение войны, совершенствуется производство и наука. А благодаря уничтожению городов и стран появляется необходимость их восстановления и возможность скорейшего применения новых достижений науки и техники. Однако разве будет чем-то принципиально новым перераспределение сил на планете? Что изменится от перестановки слагаемых? Как только всё будет восстановлено и занято, рост прибыли снова замедлится и снова потребует расчистить себе место.
Конечно, требовать от крупных корпораций и монополий перестать действовать по их собственной природе будет наивно и поэтому бессмысленно. По этой же причине знаменитый лозунг заниматься любовью, а не войной остаётся только добрым пожеланием, которому хотелось бы верить, но воплотить в реальность не получается. Ведь война не заявляется к нам на порог с любезным вопросом: «А не хотите ли повоевать, или, может, займёмся любовью?» Она просто ставит нас перед фактом своего существования. Солдат, которому отечество выдало оружие для борьбы с внешним врагом, не может просто отказаться от него, будь он хоть самым ярым пацифистом. Иначе быть ему дезертиром, симулянтом, «окопавшимся», заслуживающим лишь презрения со стороны той части общества, которая формирует общепринятые взгляды и, собственно, затевает войны.
Самые усердные попытки спрятаться от войны вовсе не гарантируют того, что она не настигнет и не уничтожит нас. А самые правильные и благие увещевания никак не повлияли на исчезновение войн. Более того, с начала ХХ века и до сегодняшнего дня война в мире не прекращается ни на минуту. И не прекратится до тех пор, пока люди будут обеспокоены тем, какое имя у сегодняшнего империализма, вместо того, чтобы изменить основу общественных отношений, которая его с необходимостью воспроизводит.
