Уже в 1844-1845 годах Маркс и Энгельс вскрыли и преодолели основной порок старого материализма благодаря которому этот последний оказывался беспомощным и битым со стороны идеалистической критики, — его созерцательность.
Эта «созерцательность» заключалась в полном непонимании той огромной, определяющей роли, которую играла и играет по отношению к развитию человеческого сознания материально-практическая деятельность общественного человека, направленная на изменение, приспособление предметов природы к потребностям человеческого общества.
Тот факт, что сознание, мышление человека имеет общественную природу, что оно появилось и развилось как момент и продукт общественной трудовой деятельности, этот факт в гносеологии вообще старым материализмом не учитывался.
Старый материализм вообще, когда речь заходила об отношении познающего сознания к предметам внешнего мира, видел, с одной стороны, только сознание, а с другой стороны — только предмет. Сознание, вполне естественно, истолковывалось в качестве высшего продукта природы, и только. Этот, абстрактно верный, но крайне недостаточный взгляд, и приводил старый материализм к тому же самому натурализму, который господствовал и в сфере социологии. То есть усматривалась только природная, естественная основа человеческого сознания, и игнорировалась его общественная, историческая основа — труд.
Тогда как именно общественный труд с самого начала был той ближайшей основой, на которой человеческое сознание развилось как человеческое, т. е. приобрело все те специфические черты, которые его отличают от сознания животного.
Специфика человеческого сознания оставалась поэтому для материализма необъяснимым фактом, который только констатировался, но не понимался. «Понимание» же его сводилось к указанию его первоначальной, природной основы; естественно поэтому, получался тот ложный взгляд, что все то, чем сознание человека обязано развитию общественной трудовой деятельности, приписывалось прямо природе, т. е. Физиологическому субстрату сознания — мозгу и органам чувств с одной стороны, и внешней природе — с другой.
Впервые лишь марксизм усмотрел все значение того факта, что сама естественная основа сознания есть продукт труда. То есть труд создал и развил и мозг человека, и органы его чувств, а также создал все те предметы, которые служат непосредственным предметом, объектом осмысления, объектом понимания для каждого нового поколения.
Общественный труд был понят Марксом и Энгельсом как тот основной объективный процесс, который формирует как предмет, противостоящий сознанию в качестве объекта познания, так и самое сознание. Вместе с этим открытием рушился натурализм старой материалистической гносеологии.
«Существеннейшей и ближайшей основой человеческого мышления, — указывал позже Энгельс, — является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу»1.
Проблема отношения субъекта и объекта познания — древний вопрос философии — была впервые поставлена в историческую плоскость.
«Субъект познания», человек, стал рассматриваться и внутри гносеологии не как застывшая, неисторическая категория, не просто как физиологически данная способность ощущать, созерцать и обобщать ощущаемое, а как индивид, сформированный внутри исторически достигший ступени материально-практической деятельности. Следовательно, сама способность «ощущать и обобщать» 6ыла понята не как первая, исходная точка познавательного процесса, а как продукт общественного труда, носящий на себе отпечаток всех его особенностей, всех его исторически достигнутых форм.
Объект, предмет познания также перестал рассматриваться как застывший, неразвивающийся, одинаковый на всем протяжении истории познания. Именно на этом отрезке времени, а не только как «вообще развивающийся».
На этом же отрезке времени природа как таковая не претерпела, вообще говоря, сама по себе, никаких существенных изменений. Зато чрезвычайно велики и существенны те изменения, которые она претерпела за этот срок благодаря деятельности человека. Изменение, развитие природы, предмета познания, вызванное человеческой деятельностью, ею произведенное и осознанное, было тем путем, на котором вошла в человеческое сознание вообще идея развития природных процессов, как они совершаются также и за пределами человеческого вмешательства, за пределами человеческой практики.
Это вообще закон познания: только тогда, когда человеку удается воспроизвести внутри процесса практики тот или иной природный процесс, человек добывает его объективное понимание. До этого любая теория относительно объективного хода вещей остается всего-навсего более или менее правомерной догадкой, гипотезой, умозрением, истинность которого остается не гарантированной.
То изменение объекта, предмета, которое важно для гносеологии, — это не изменение природы как таковой, а как раз изменение природы человеком, его деятельностью, его трудом. Именно этот смысл «изменения природы», «изменение предмета познания», должен иметься в виду внутри гносеологии как науки.
Так и только так, и можно понять первый тезис о Фейербахе Маркса, гласящий, что не предмет как таковой непосредственно дан познанию, а субъективно-человеческая деятельность. И действительно — превращение электрической формы движения в тепловую и механическую созерцал миллионы раз и неандерталец при ударе молнии в дерево. Не реже, чем сегодня, и во времена Фалеса, вокруг него и перед его глазами, в поле его созерцания химическая форма движения превращалась в тепловую и обратно.
Однако до той поры, пока человек не научился сознательно воспроизводить этот объективный процесс в рамках своей деятельности, различные формы движения созерцались им, понимались и представлялись ему как между собою органически не связанные, не переливающиеся одна в другую «материи».
Лишь в той мере, в какой изменение предмета воспроизведено внутри практики, оно становится предметом понимания, предметом человеческого созерцания, сознания.
И лишь в этой мере изменяется самое понимание, изменяется сознание, изменяется его способность видеть тот же объективный процесс в реальности, в том числе также и в тех предметах, которые не подвергались еще непосредственно-материальному воздействию, а даны только «созерцанию».
Человек и до сих пор не может по своему желанию воспроизвести грозу, удары молнии в дерево. Это явление по-прежнему, как и для питекантропа, дано ему только как созерцаемое. Но мы «созерцаем» в нем гораздо больше, чем питекантроп. И больше ровно настолько, насколько мы практически научились воспроизводить электрические процессы. Созерцание же в смысле физиологического акта видения, слышания, обоняния здесь ни при чем. Физиологически оно остается по существу тем же самым, что и у грека эпохи Аристотеля. Невелико различие его в чисто физиологическом смысле и у Альберта Эйнштейна по сравнению с Тутанхамоном и даже с человекообразным предком человека.
Историзм в гносеологию входит только вместе с познанием того обстоятельства, что человек как человек созерцает в природе только то. что он может воспроизводить внутри своей трудовой деятельности. Именно это и составляет разницу человеческого созерцания от созерцания животного. Все же остальное в созерцании ему обще с высшими животными: зрительный образ, слуховое ощущение и прочее.
Все то, что глаз человека видит сверх того, что видит глаз орла, является результатом труда. Труд создал все человеческое в человеке. Все человеческое в созерцании так или иначе обязано <своим существованием> труду. В природе человек созерцает лишь то сверх животного, что он умеет воспроизводить внутри общественного процесса практической деятельности.
Совершенство познавательных способностей оказывается таким образом в прямой зависимости не просто от природы, как думал старый материализм, а от исторического развития трудовой деятельности. Практика, труд, целесообразное изменение предметов природы, целесообразное воспроизведение их внутри трудового процесса и есть ближайшая и существеннейшая основа сознания, познания. познавательных способностей человека как человека.
Физиология высшей нервной деятельности человека есть не в меньшей мере продукт труда, нечто производное от него, зависящее от него и им сформированное.
Природа же сама по себе дала человеку ровно столько же «познавательных способностей», сколько и орангутангу. Все те познавательные способности, которые человек имеет сверх этих, он создал сам, трудом.
Старый же материализм, игнорируя общественно-трудовую основу сознания, приписывал природе все то, что создано не ею. Поэтому специфика человеческого мышления, его отличие от сознания животного, оказывалась необъясненным феноменом, фактом, который брался просто как факт и никак не объяснялся.
В гносеологии получалось поэтому то же самое, что и попытках политэкономов вывести на абстрактного общего закона все его конкретные формы непосредственно. минуя сложнейшую цепь опосредующих звеньев. Здесь миновали такое важнейшее опосредующее предмет и сознание звено, как практика.
Этот путь, названный Марксом в политэкономии крайней спекулятивной схоластикой, которая является неизбежно дополнением крайнего эмпиризма, был характерен и для старой гносеологии материализма. Общий, абстрактно верный, закон сознания, тот закон, что сознание есть отражение предмета, вне и независимо от него находящегося, есть закон сознания вообще, одинаково значимый и для сознания человека, и для сознания животного. Прямо и непосредственно он не объясняет всех тех особенностей, которые характерны для сознания человека. Еще меньше можно вывести из него понимание того факта, что человек XX века отражает один и тот же предмет иначе, глубже, чем человек античности, тогда как со стороны физиологического акта видения, слышания и т. п. предмет дан сознанию одним и тем же. Например, звездное небо…
Принятие же практики в качестве основы всей деятельности человеческого сознания объясняет этот факт. Маркс и Энгельс, указывая на труд как на ближайшую и определяющую основу всех познавательных способностей, впервые показали реальное происхождение всех категорий логики, всего «аппарата познания», которое старый материализм оставлял без объяснения и тем самым подставлял себя под удары юмовско-кантовской критики. Маркс и Энгельс показали, что человек действительно не вычитывает и не может вычитывать категории (такие как «причинность» и т. п.) из созерцания, а вырабатывает их в процессе деятельности, изменяющей предмет.
Все категории были поняты как логическое выражение тех всеобщих свойств, которые любой предмет обнаруживает в тех случаях, когда он подвергается изменяющей деятельности человека. Все категории логики, составляющие в своей связи то, что называется аппаратом познания, мышления (в первоначальной своей форме это скорее еще не категории, а общие представления), имели для человека значение не теоретических форм отражения предметов как они существуют вне и независимо от человека – этим он стал интересоваться позже, с возникновением философии, – а практически необходимых форм непосредственно-практического сознания, т.е. сознания, необходимо складывающегося внутри деятельности, обращенной на изменение внешнего мира, на приспособление его к своим потребностям. Именно здесь, когда физический и умственный труд еще не успели обособиться друг от друга, когда производство идей непосредственно вплетено в материальное производство» (Маркс), категории, общие представления формируются как непосредственное выражение узловых пунктов практической, предметной, материальной деятельности.
И постольку, поскольку сама эта деятельность детерминирована предметом, поскольку в практике свойства предмета не создаются, а только обнаруживаются, поскольку человек может изменять предмет лишь в той мере, в какой это позволяет объективная, не зависящая от его воли и желаний природа предмета, категории выражают объективное, не зависящее и от деятельности содержание. Но именно потому, что предмет отражается не прямо, а только будучи опосредованным практикой, трудом, степень его понимания оказывается в зависимости от степени развития практики. И именно поэтому такие общие представления, которые со временем становятся предметом специального рассмотрения и превращаются в категории логики, служат уже на первых шагах развития как формы осознания, осмысливания также и тех предметов, которые в сферу непосредственной практики не попадают.
Это отмечает Маркс: «Но что сказал бы старик Гегель, если бы узнал на том свете, что общее (Allgemeine) означает у германцев и северян не что иное, как общинную землю, а частное (Sundre, Besondre) не что иное, как выделившуюся из этой общинной земли частную собственность. Выходит, что логические категории – проклятье – прямо вытекают из “наших отношений”»2.
И чем обширнее, чем многостороннее становится сфера деятельности человека – общественное производство – чем больше предмет приспосабливается к потребностям общества, чем больше объективных свойств своих он обнаруживает для человека, тем богаче и сложнее становится та «сеть категорий», в которую человек «улавливает» новые предметы, данные ему только в созерцании. Например, звездное небо.
В практике человек подчиняет предмет себе, подчиняясь ему. Поэтому и категории являются выражением объективных свойств предметного мира. Но в сознание предметная истина входит лишь постольку, поскольку она опосредована практикой. Энгельс на это специально обращал внимание: «Благодаря этому, благодаря деятельности человека и обосновывается представление о причинности, представление о том, что одно движение есть причина другого»3.
(Это отражается и в этимологии русского языка. «Причина», «причинять» — это более сложная филологически форма, чем «чинить» (суд, расправу и т. д.), т. е. простая форма, корневое слово первоначально означает действие человека, акт его деятельности: «чинить = делать, производить…)
Именно деятельность порождает и доказывает объективное значение логических категорий, а не созерцание.
«Правда, уже одно правильное чередование известных явлений природы может породить представление о причинности – теплота и свет, появляющиеся вместе с солнцем, — однако здесь еще нет доказательства, и постольку юмовский скептицизм был бы прав в своем утверждении, что регулярно повторяющееся post hoc никогда не может обосновать propter hoc»4.
Этот важный пункт переворота в философии, пункт, составляющий коренное, качественное отличие маркситской гносеологии от гносеологии старого материализма, не умевшего двинуться дальше той истины, что сознание есть отражение объективного мира, был как раз тем пунктом, выяснение которого и составило границу, отделяющую зрелые произведения марксизма от незрелых; это – 1845 год.
В философско-экономических манускриптах Маркс тщательно анализирует именно эту проблему – проблему отношения сознания и деятельности, проблему их сложного диалектического взаимодействия. В ФЭМ нет еще ясного сформулированного понимания того, что в этой паре диалектически взаимодействующих моментов определяющим, доминирующим является материально-практическая деятельность.
Отношение материального и духовного моментов в развитии человека, человеческого рода, еще сильно окрашено антропологическим пониманием; но за фейербаховско-гегелевской терминологией нетрудно уже усмотреть то понимание, что сознание, мышление не есть то основное и исчерпывающее, что отличает человека от животного.
Не сознание как таковое, а сознательный характер деятельности становится основной категорией, исходной категорией. Сознание, бывшее для старой философии субъектом, сущностью человека, низводится уже на роль хоть и важнейшего, но все же предиката, атрибута. Подлинным же субъектом оказывается действующий человек, притом это не индивид Фейербаха, а весь «мир человека», т. е. вся совокупность родовых способностей, а эти последние суть очеловеченная предметность, т.е. те способности, которые возникли и развились в лоне предметной, т.е. материальной деятельности.
Т.е. уже в философско-экономических рукописях Маркс достигает того понимания, что сознание н конечном итоге детерминируется предметом, природой. Но детерминация эта не прямая, а опосредована деятельностью, притом сознательной деятельностью, которая «воспроизводит всю природу согласно ее собственной мере и закону».
Это взгляд бесконечно более высокий, чем взгляд созерцательного материализма, включая Фейербаха.
Формы сознания оказываются тождественными формам природы не в результате созерцания, а в результате того, что они складываются как формы практического сознания, сознания, формирующегося по мере того, как человек практически формирует природу согласно ее собственным внутренним формам, воспроизводит предметные процессы в сфере производства.
Сознание, таким образом, оказывается выражением и отражением природы в той мере, в какой она воспроизведена деятельностью общественного человека, «рода», как выражается Маркс.
При таком историческом взгляде на сознание оно в конечном итоге является отражением объективных предметных форм. Вместе с тем здесь же вскрыта вся сложная диалектика того процесса, результатом которого является этот факт.
Практическое целесообразное изменение природы, которое в общем и целом ограничено рамками воспроизведения природных процессов в сфере общественного производства, оказывается тем подлинно всеобщим отношением человека к окружающему миру, в лоне которого и на основе которого развивается сознание как таковое.
Сознание понимается как момент практического отношения к природе, как особенная форма деятельности, подчиненная в своем развитии практике, как всеобщей форме деятельности. Труд, практика оказывается тем всеобщим отношением, которое в пределах человеческого общества, безусловно, имеет внутри себя все начала и концы, начинает из себя и в себя возвращается и представляет из себя ту форму всеобщности, 6есконечности, которую Гегель любил образно иллюстрировать в виде круга. Сознание же в этом смысле не представляет собою такого всеобщего отношения, а выступает как особенный момент самодвижения человеческого рода. Вместе с тем оно несет в себе всеобщность, отражает его в себе, является тем необходимым моментом, без которого практика не может совершаться как человеческая, не может замкнуться в круг, в форму всеобщности, самодвижения, все время расширяющего свои границы и превращающего каждый шаг вперед в основу для дальнейшего, еще более интенсивного и экстенсивного расширения.
Этот пункт очень важно подчеркнуть. Вульгарно-материалистическое толкование соотношения практики и познания метафизически противопоставляет эти вещи и сохраняет их абстрактное простое отношение на всем пути исследования, хотя они в своем взаимодействии переливаются друг в друга, и лишь в своем диалектическом единстве составляют то, что марксизм называет практикой.
Практика не есть просто изменение природы. Практика есть целесообразное изменение природы. То есть практика всегда включает сознание, которое и отличает волевой акт человека от инстинктивных трудообразных форм деятельности животных.
Практика всегда направляется сознанием, ставящим перед волевым актом определенные цели. Человеческая практика мыслима только как целенаправленная практика.
Чисто физическая сторона практического отношения к природе, «изменение природы» просто, ничем не отличается от таковой же деятельности животного. Взятая абстрактно, односторонне, деятельность, изменяющая природу, не есть то, что марксизм разумеет под понятием человеческой практики, той практики, которая в гносеологии выступает как основа познания и критерий истины.
Человеческая «практика», интерпретируемая как просто «другое» теории, абсолютно противопоставленная последней как «изменение природы» просто, без дальнейших определений, — это чисто метафизическое, вульгарно-материалистическое ее понимание.
Это понимание сводится к тому, в конце концов, что практика» оказывается чисто стихийным, слепым движением а «теории» отводится незавидная роль регистратора того, что уже добыто «практикой». Это взгляд Бернштейна, отрицающий значение целеполагающей деятельности сознания. Практика, как слепое движение вперед, — все. цель, как осознание направления деятельности, — ничто для движения.
Этот взгляд вполне логично вытекает из того понимания которое рассматривает теорию, сознание как нечто привходящее в движение практики лишь задним числом, а не как активный, необходимый момент самой практики, самой человеческой деятельности, на какой бы объект последняя ни направлялась.
И от этого понимания не отделаешься таким образом, как это часто пишут, — что, мол, хотя теория и является отражением, т. е. некоторым вторым, производным от практики, однако марксизм «не отрицает и активной роли теории» …
Это не решение проблемы, а эмпирическая констатация факта, который сам по себе остается непонятным, противоречащие определения не выведены из их общей, их координирующей основы.
Совершенно верно, что всякая теория, всякое сознание вторично по отношению к предмету, к объективной реальности. Но этого нельзя безоговорочно сказать о ее отношении к практике, к деятельности, опосредующей предмет и сознание, объективную реальность и теорию об этой объективной реальности.
Практика в смысле изменения природы просто, в смысле чисто физической стороны деятельности человека, т. е. взятая в ее абстрактной, односторонней форме, и сознание, теория, целеполагающая деятельность мышления, взятое просто как «отражение», при таком понимании оказываются двумя особенными формами человеческой деятельности. стоящими рядом друг с другом; на деле же их отношение сложнее. «Практика» не есть особенная форма человеческой деятельности, наряду с деятельностью сознания.
Она есть всеобщая форма, обнимающая в единстве и физическую, и умственную стороны труда.
Здесь прямая аналогия с тем, как Маркс трактует производство в его отношении к распределению, обмену и потреблению.
Маркс указывает, что главным недостатком всех предшествующих политэкономических учений было то, что все они понимали «производство» просто как особенную форму экономической жизни, стоящую наряду с другими. В этом и заключалась метафизичность понимания.
Маркс же вскрывает, что производство должно браться не в его абстрактной односторонней форме, в которой исчезают все его исторические характеристики, вслед за тем неизбежно приписываемые только распределению и обмену, в которых они подмечаются, а должно пониматься как всеобщая форма экономики, т. е. как диалектическое единство «производства» (в его односторонней форме), распределения, обмена и потребления, как, в самом общем виде, «присвоение индивидуумом предметов природы внутри и посредством определенной общественной формы»5.
То есть общее определение производства включает в себя и обмен внутри производства, и распределение, и потребление, и «производство» в абстрактном смысле, как особенные, исчезающие, переливающиеся друг в друга моменты производства вообще.
Это — научное понятие, понимание производства, в отличие от того «первого поверхностного представления», согласно которому «производство» есть процесс, в котором «члены общества приспособляют (создают, преобразуют продукты природы к человеческим потребностям», а дальнейшее движение продукта к потребителю, к индивиду завершает «обмен», «распределение», которые уже целиком в отличие от «производства», носят исторический характер
Для Маркса «результат, к которому мы пришли, состоит в том, что производство, обмен и потребление — одно и то же, но что все они образуют собою части целого, различия внутри единства»6. И далее: «Определенное7 производство обусловливает, таким образом, определенное распределение, обмен, определенные отношения этих различных моментов друг к другу. Конечно и производство в его односторонней форме со своей стороны, определяется другими моментами…. Между различными моментами происходит взаимодействие. Это бывает во всяком органическом целом»8.
Здесь Маркс формулирует вообще общеметодологическое соображение относительно всеобщего и особенного, особенного как момента всеобщего.
Отношение сознания, целеполагающей деятельности и физического исполнения, воплощения поставленной цели совершенно таково же. Оба эти момента суть моменты человеческой практики в ее всеобщем гносеологическом смысле, как целесообразного изменения природы.
«Изменение природы» просто, т. е. практика в ее односторонней абстрактной форме, всегда остается одним и тем же (в том же смысле, в каком «производство» само по себе лишено исторических характеристик). Из него прямо не выведешь исторически определенных форм сознания.
Понятая же как вообще целесообразное изменение природы, практика выступает в качестве всеобщего отношения человека к природе, включающего сознание как момент. Практика в ее односторонней форме существенно определена той целью, которую перед ней ставит сознание.
Этот момент и абсолютизирован в идеализме. Но целеполагающая деятельность сознания не определена непосредственно предметом, хотя сознание и есть отражение предмета. Это и есть тот диалектический камень преткновения, о который споткнулся старый материализм в теории познания.
Целеполагающий характер сознания определен опять «практикой». Но мы с этим выводом пришли только на точку зрения «взаимодействия», если продолжаем удерживать понятие практики как слепого изменения природы
Целеполагающая деятельность сознания определяет направление практики, а предмет определяет сознание. Это верно. Но откуда получается тот факт, что и «сознание» и «практика», взаимно определяющие друг друга, каждый раз носят исторический характер?
Если стоять на точке зрения созерцания, т. е. полагать что сознание определено непосредственно предметом, то остается непонятным, почему на одной ступени развития сознание ставит одни цели, а на другой — другие.
Если предмет открыт сознанию и определяет его в созерцании во все времена одинаково (а иначе старый материализм думать не мог, полагая, что сознание непосредственно определено предметом, данным в созерцании), то ответ на вопрос о том, почему сознание в одну эпоху указывает практике один способ изменения, приспособления предмета, одну цель, а в другую эпоху — другой способ, другую цель практического использования, — этот вопрос переносится и решается в сфере чистого познания. То, какую цель ставит перед практикой сознание, мышление, оказывается, вообще говоря, зависящим целиком от степени, от глубины теоретического понимания предмета, и никак – от практики, только, якобы, реализующей готовые цели, положенные сознанием.
И получается точка зрения французского материализма XVIII века: практика сама по себе, а отражение предмета – само по себе, и целеполагающую способность сознания приходится приписывать имманентной особенности сознания и объяснять из глубины теоретического понимания.
Поэтому-то французы XVIII века и считали чистой случайностью тот факт, что та или иная идея, теория возникает именно в данную эпоху, а не на тысячу лет раньше или позже. Например, почему только в XVIII веке сознание ставило перед практикой цель, задачу привести государственные, правовые и моральные нормы в соответствие с «естественными» требованиями и потребностями человека? Потому лишь, что сознание не отразило, не познало раньше «естественное» в человеке, хотя оно всегда имело возможность это сделать, и не сделало лишь по той причине, что теоретики не вдумались в предмет достаточно глубоко.
Глубина понимания предмета, а соответственно и цель, которую сознание ставит перед «практикой», т. е. перед деятельностью опредмечивания цели, <достигалась> на почве абстрактного гносеологического противопоставления сознания и предмета. Это и было точкой зрения созерцательного материализма.
И выхода за пределы этой ограниченной, хотя в основе и материалистической, правильной точки зрения, нет, если продолжать рассматривать «практику» в ее односторонней форме, как чисто физическую сторону человеческой деятельности, а не как целесообразное изменение предметов природы.
Из практики в этом, всеобщем смысле каждый раз начинается как физическая сторона труда, так и деятельность сознания. В этом смысле практика, как единство этих различных моментов, начинает «из себя» и «к себе возвращается», т. е. является подлинно всеобщим отношением человека к природе, законам самодвижения человеческого рода, основным существенным законом, по отношению к которому особенные и индивидуальные формы деятельности человека выступают как его производные.
Нас в данном случае интересует распадение практики на физический и умственный труд. Обе эти основные противоположности составляют человеческую практику лишь в своем единстве. Их обособление друг от друга есть реальный исторический факт, на основе которого и выросли идеалистические, с одной стороны, и вульгарно-материалистические концепции сознания в философии.
В классовом обществе, действительно, умственный и физический труд выступают как две сферы разделения труда, между которыми индивиды распределяются силою объективного, от их желаний не зависящего закона. Физическая сторона человеческой деятельности все более <отрывается от духовной>, а умственный труд, превращаясь все более в монопольную привилегию господствующих классов, совершается узким слоем интеллигенции, теоретиков ex professo. Сюда входит и научная и художественная деятельность.
Известно, что идеализмом это обстоятельство было истолковано как факт, якобы доказывающий сверхпрактическое происхождение и значение теории, сознания вообще, как факт, якобы доказывающий, что все человеческое в деятельности принадлежит сфере мышления, а физическая сторона деятельности есть как раз то, что обще человеку с любым животным.
И для такой иллюзии действительно имелись достаточные основания в реальных формах практики.
Действительно, стихийное разделение труда приводило к тому положению, что физический труд утрачивал свое человеческое достоинство, превращаясь в средство для удовлетворения потребностей, лежащих вне самого процесса труда, а все человеческие определения деятельности аккумулировались в среде господствующих классов, делаясь монополией интеллигенции ex professo.
Впервые Маркс вскрыл путем теоретического анализа тот факт, что ни физический, ни умственный труд в их изолированности не представляют собою того, что философия именовала «родовой деятельностью человека», и что они одинаково отчужденные формы этой деятельности общественного человека, «рода».
Впервые Маркс вскрыл, что эти одинаково отчужденные, т. е. принудительно навязываемые индивидам, формы разделения труда, составляют лишь в итоге, в результате борьбы, смысл которой непонятен для ее участников, тот процесс изменения природы общественным человеком, который Маркс и назвал общественной практической деятельностью, практикой.
Обе эти реальные (в классовом обществе) противоположности, на которые распадается практика в ее подлинном значении, взаимно друг друга обусловливают, взаимно отражают. При этом, естественно, каждая сторона противоречия вправе вообразить себя доминирующей, ибо, действительно, в каждой из них отражена вся другая.
Идеализм видел сущность человека в сознании, в мышлении, а практически-материальную деятельность считал простой рабыней сознания, послушно реализующей в предмете те цели, которые сознание, мысль продуцирует из себя, из своей чистой стихии духа, — считал простой деятельностью опредмечивания готовых, сознанием положенных целей.
Другая сторона противоречия нашла своих теоретиков в лице вульгарных материалистов типа Бернштейна.
Эта теория, полагающая, что все новое содержание добывается сперва слепой, стихийной, идущей на ощупь «практикой», а теоретическое сознание лишь задним числом фиксирует то, что «практикой» уже добыто. Поэтому теория, сознательность вообще не имеют по Бернштейну никакого влияния на практику, отсюда и лозунг: «движение — всё, цель — ничто». Этим отрицается как раз целенаправленный характер человеческой деятельности, т. е. ее сознательный характер.
Сознание, теория неспособны привнести в «практику» ничего нового, ничего такого, чего «практика» уже не достигла бы.
И в этой убогой «концепции», конечно, однобоко и скудно изображено действительное положение вещей, но такое положение, которое является на деле лишь поверхностью соотношения теории и практики в эпоху антагонистических форм разделения труда. Превращая эмпирию непосредственно во «всеобщее гносеологическое отношение», вульгарный материализм, естественно, подводит гносеологическую базу всего-навсего под буржуазные теории, увековечивая преходящее отношение, и не видит того, что ни такая «практика», ни такая теория не являются тем, что марксизм называет высоким именем человеческой деятельности, человеческой общественной практики.
Таким образом, и идеализм типа Гегеля, полагающий все человеческое только в мышлении, а все остальные формы деятельности рассматривающий как производные от мышления, и вульгарный материализм, полагающий, что все человеческое добывается слепым стихийным движением «практики», а мышление привходит лишь задним числом и не играет в самом движении практики ровно никакой роли в качестве целеполагающей деятельности мысли, теории, — одинаково являются теоретическим выражением того реального разрыва, внутри которого в классовом обществе развиваются две стороны человеческой практики в марксистском понимании этого слова — физический и умственный труд.
Согласно марксистскому пониманию эти две стороны практики составляют процесс ее движения лишь в единстве. Другое дело, что это единство в различные эпохи осуществляется различными путями, в различных формах. Но нет сомнения, что человеческая практика не может совершаться без сознания, так же как сознание не может совершать свое дело без практики, хотя в иные эпохи эту истину чрезвычайно трудно понять.
При капитализме труд рабочего у машины обесчеловечивается и действительно становится ничем не отличающимся от деятельности животного. Но этот факт дополняется и обусловливается другим фактом, а именно — тем, что на другом полюсе аккумулируются все духовные потенции производительной деятельности.
Отсюда и растет та иллюзия, что все человеческое в труде суть духовное, и что физический труд выступает как основа и предпосылка интеллектуального лишь в том смысле, что избавляет известный круг лиц от необходимости тратить все свое время на удовлетворение физических потребностей. Отсюда и получается та иллюзия, что человеческая (т. е. духовная) деятельность начинается лишь там, где кончается животнообразная, материально-практическая, и что физическая сторона деятельности есть нечто абсолютно безразличное для теоретизирования, столь же безразличное к содержанию сознания, как безразличен к нему тот состав воздуха, которым дышит теоретик, как безразличен к нему покрой платья теоретика или форма его носа. Физический труд представляется такой же вневременной, внеисторической предпосылкой теоретизирования, как сам факт физического существования теоретика. Интерпретируемый так узко, физический труд, непосредственно-материальная деятельность, конечно, не отрицается никем из буржуазных идеологов в качестве «основы и предпосылки» труда умственного…
В таком смысле не отрицали его и Платон с Аристотелем. Раб, крепостной, пролетарий — их деятельность всегда предполагалась как необходимая основа и предпосылка умственно-теоретической, художественной и т. п. «человеческой» деятельности, но как предпосылка внеисторическая, такая же безразличная к содержанию умственной деятельности, как безразлична для содержания той или иной теории форма носа и покрой костюма создавшего ее теоретика.
Марксизм отличается от такого понимания роли труда вовсе не тем, что понимает значение его просто как «основы» всех остальных форм деятельности, а тем, что он содержание общественного труда, его формы и законы понимает как то основное содержание, которое остальные формы деятельности выражают на свой манер и своим способом.
Марксизм исходит из того, что созерцательно-теоретическое отношение к природе не есть то первое отношение, в которое человек к ней встает. Созерцание, следовательно, не есть та первая, ничем не обусловленная, кроме предмета, форма непосредственного отражения природы, а есть второе, производное от материально-практического отношения к предмету, которое определяет как самое голую возможность теоретического созерцания, так и пределы, в которых предмет доступен созерцанию.
Могут возразить, что звездное небо было открыто созерцанию древних греков в той же самой полноте как и нам, как и питекантропу, и что созерцание Аристотелем и Демокритом звездного неба никак не было опосредованно трудом рабов.
Это возражение, однако, само основано на не марксистском, а на вульгаризаторском понимании практики как основы познания, на том самом понимании, которое под «практикой» разумеет чисто материальное изменение внешних форм предмета, а не всеобщую гносеологическую категорию.
Чисто материальное изменение внешней формы предмета, конечно, входит в понятие практики, но последнее к нему не сводится.
Практика даже в одностороннем ее понимании определяла все-таки созерцание Аристотелем звезд – в том смысле, что создала для Аристотеля возможность свободно развивать свой интеллект, свободное время для игры его духовных способностей.
Эту сторону дела также нельзя не учитывать. Рабский труд действительно опосредовал природу и сознание лишь в том ограниченном смысле, что взял на себя черную работу, избавив от нее интеллект для созерцания таких вещей которые никак не являлись предметом непосредственного физического труда.
Труд был опосредующим звеном между природой и мыслью Аристотеля также еще и в том важнейшем смысле что он, именно он, создал в своем лоне мышление как способность, которая могла затем уже быть обращена на предметы иные, чем предметы труда.
Прежде чем духовный труд мог разделиться с физическим. он должен был прежде появиться, быть созданным внутри труда. И если проанализировать представления древних о небесных явлениях, то оказывается, что человек видел в небе больше, чем видит животное, именно настолько, насколько он научился изменять земные предметы, а именно: светила — солнце, луна и т. д. — расцениваются как обращенные полостью к земле чаши, как огонь; и это не метафоры, это — представление, которое принимается как тождественное предмету.
Атом? С этим сложнее, опосредующих звеньев больше — но их можно указать. Это — понимание того факта, что все предметы, данные человеку, трехмерны, имеют форму, движутся и т. д. Эти действительно всеобщие свойства распространяются в глубь материи. То же, что этими свойствами мысль атом и ограничивает, — это уже принадлежит к числу слабости умозрения.
Но — и это важно — способность мыслить, будучи сформированной внутри труда, могла быть обращена и далее, чем труд, т.е. оперировать с теми прочными представлениями, всеобщая истинность которых доказана практически изменяемыми предметами, как всеобщими вообще. То есть в предметах. которые не были изменяемы человеком, — скажем, звезды — человек мыслью был уже вправе полагать всеобщие свойства вещей: численные, геометрические, механические и т. п. свойства.
Если мышление оказывалось постигающим нечто, лежащее за пределами практики в узком смысле, оно это делало лишь постольку, поскольку научилось изменять вещи в практике, т.е. его содержание было целиком определено практикой, трудом.
«Созерцание» же давало Аристотелю ту же самую картину, что и питекантропу. Что в нем сверх того, что в нем человеческого, — так это те же самые свойства, которые были практически освоены в других предметах. Эти мысли относятся мыслью также и к тем предметам, кои только созерцаются. «Человеческое» в сознании конденсируется в речи и мысли.
Так труд опосредовал созерцание природы глазами и головой Аристотеля.
Чем дальше, тем сложнее. Категории воплощают в себе все богатство практики, и отыскивать каждый раз генезис того или иного умозаключения было бы бесплодным делом. Но всегда мысль воплощает лишь те отношения которые обнаружили себя как всеобщие в пределах практики Это и есть логические отношения, логические формы законы, категории.
Сделаем из сказанного выводы:
- Физическая, материальная сторона деятельности общественного человека всегда есть лишь одна сторона практики, первая, определяющая как возможность, так и действительность умственной, духовной стороны деятельности. Однако, взятая абстрактно, односторонне, эта практика всегда со своей стороны общественно определена той целью, которую ставит перед ней сознание. Поэтому практика в ее всеобщем смысле не может быть определена как единство различных сторон – умственной и физической, как целесообразное изменение природы.
- Только так истолкованная, практика может быть расценена в качестве всеобщего простого гносеологического отношения человека к природе, как основа познания и критерий истины, как движение, которое безусловно из себя начинает и к себе возвращается.
Ограниченная деятельность по изменению, по приспособлению предметов природы к потребностям общественного человека дополняется ограниченными целями, т.е. ограниченным осознанием направления этой деятельности. И, наоборот, ограниченное понимание осознание объективных свойств предмета дополняется ограниченным его использованием, «изменением».
- Материально-практическое изменение предмета и осознание этого изменения в форме цели действования дополняют и взаимно обусловливают друг друга, а порознь взятые и метафизически-противопоставленные друг другу они не объясняют процесса самодвижения человеческого рода, практики. Поэтому вопрос «где раньше появляется “новое’ — в сознании или в практике?» лишен научного смысла, ибо в основе этого вопроса лежит, подразумевается неверное понимание «практики», как бездуховного, слепого процесса изменения внешних форм предмета, изменения на ощупь, а не изменения, преследующего определенную, человеком положенную цель, т. е. каждый раз более или менее сознательного изменения.
- Вульгарное, плоское понимание «практики» поэтому оказывается в растерянности, когда у классиков марксизма критерий практики прилагается к таким вещам, которые, вообще говоря, мы физически изменять не в силах. Например, в такое понятие «практики» никак не лезет астрономическое наблюдение, однако прямо включенное Лениным в понятие практики.
Никак не выведешь из него и тот факт, что практика не является абсолютным критерием. Ленин указывает, что практика подтверждает или опровергает теорию не абсолютно, а лишь в тех пределах, в которых мы задались целью ее проверить. И наоборот, теория лишь в тех пределах может считаться подтвержденной, в каких она проверена практикой, и не больше.
В книге Руткевича «Практика как основа и критерий» верно отмечено, что «если люди, руководствуясь определенной теорией, не достигают поставленной цели, то это значит, что или теория ложна, или надо искать ошибку в тех отступлениях от теории, которые были сделаны “по дороге”»9.
Практика как критерий истины вообще исполняет свою роль только при том условии, что раньше, чем мы практически вмешиваемся в предметный процесс, мы уже обладаем каким-то теоретическим представлением о нем, и именно его проверяем. Насколько предсказанные до практики результаты, т. е. теоретически положенная цель, совпало с реальным результатом, настолько наши теоретические представления были верны, объективны, предметны. Но ровно настолько, не больше. Я и после проверки не буду знать, нет ли в предмете еще чего-то, неизвестного мне. Но буду знать твердо: то. что я ожидал в теории и получил на практике действительно, объективно принадлежит предмету
Я, конечно, могу натолкнуться слепо на какой-то новый, совершенно непредвиденный теоретически результат своего вмешательства в объективный процесс Но натолкнувшись, я по-прежнему столь же мало буду знать, что это такое, как и ранее. Для того чтобы понять и по желанию т. е. целесообразно воспроизвести этот результат, на который я наткнулся, я должен составить себе теоретическое представление о нем и вновь его проверить. только в том случае, если я имею сознание о предмете, представление (верное или неверное) о том, что он такое есть, я могу сказать, что этот предмет практически освоен мною.
Практическое освоение предмета человеком предполагает сознание; то есть человек лишь в том случае освоил предмет практически, если он в ожидании получил то, что ожидал.
Диалектика осознания предмета, каждый раз осознания ограниченного, с одной стороны, и производимой на основе этого осознания материальной деятельности, преследующей ограниченную цель, — эта диалектика столь же различных, столь и тождественных противоположностей, в форме которых движется процесс человеческой практики, практики понимаемой как целесообразное изменение предметов природы общественным человеком. Обязательно целесообразное.
Другое дело, что целесообразный характер деятельности в конечном итоге определен материально-практическими потребностями, что цель есть сознательное выражение «потребности», тенденции самого материального процесса. Но это лишь в конце концов.
В каждый же данный момент человек в процессе практики обладает сознанием; и именно с того момента, когда человек начинает преследовать заранее, в голове выработанную цель, его деятельность приобретает человеческое достоинство и специфику, отличие от деятельности животного.
Совсем другое дело, что человек, преследуя ограниченную цель, добивается неожиданного, не предвиденного им результата. Это особенно ярко выступает в сфере общественных отношений.
Но именно этот факт и не означает, согласно Энгельсу (см. «Роль труда»10), ничего иного, кроме того, что человек здесь еще действует подобно животному, что этот факт есть факт развития, стадия обособления человека из царства бессознательной, стихийной деятельности, стадия перехода его в царство свободы, в царство и мир человека, в царство господства над природой.
Изменение природы просто, без дальнейших определений, в своей абстрактной форме есть действительно внеисторическая предпосылка сознания, общая нам с животными.
Человеческое изменение природы, практика начинается лишь там, где человек изменяет природу целесообразно, на основе познания.
Познание, возникая вначале действительно на основе слепой животнообразной деятельности, становится, в свою очередь, основой деятельности, и тем самым превращает эту последнюю в человеческую.
Когда сознание – пусть самое примитивное – возникло, оно выступает в качестве той прибавки над животной деятельностью, которая и делает эту деятельность человеческой, т.е. становится основой человеческого в деятельности, а не остается все время производным, вторым, приходящим в деятельность лишь задним числом, и потому безразличным для самой деятельности.
Напротив, одухотворяя деятельность, задавая ей определенную задачу, сознание обратно воздействует на материальную деятельность и поднимает ее на более высокую ступень. А эта достигнутая ступень опять становится исходной точкой дальнейшего движения как практики, так и сознания. И каждый раз та ступень практики, которая достигнута при посредстве сознания, есть продукт опять же целенаправленной, сознательной деятельности.
Сознание, целеполагающая деятельность таким образом оказывается все время неотъемлемым, даже в абстракции, моментом человеческой деятельности. Как только мы абстрагируемся от нее, мы абстрагируемся от самой человеческой практики, возвращаясь к тому моменту, когда есть еще только животная деятельность, абстрактная возможность сознания и человеческой деятельности. Как таковая, т.е. как целесообразная, деятельность человека и есть историческая основа движения познания, в отличие от деятельности, просто являющейся внеисторической, абстрактной основой и возможностью возникновения, но не развития познания.
Практика, понятая так, единственно и может служить исходным понятием гносеологии. Гносеология берет уже как данное наличие сознания, сознательного характера деятельности. Без этой предпосылки гносеология вообще лишается предмета исследования. То есть в качестве предпосылки берется тот факт, что человек начинает акт материально-практического изменения предмета, уже обладая каким-то, пусть ограниченным, пусть неверным, но сознательным представлением о цели изменения, о результате, который он надеется получить посредством деятельности
Акт вмешательства человека в предмет приводит его к противоречию реального результата с ожидаемым. Человек вынужден изменять первоначальное, исходное представление настолько, насколько оно не совпало с итоговым созерцанием. И наоборот, то, что в ожидаемом и реальном представлении совпало, человек имеет право считать объективно-истинным.
Если нет исходного, какого бы то ни было примитивного, представления об ожидаемом результате, о цели практического действования, не было бы и движения познания. Ибо в созерцании человеку было бы дано только наличное, единичное в предмете, которое ему не с чем сравнивать, сопоставлять. Исчезло бы противоречие между ожидаемым и итоговым представлением о предмете, и человек в каждый данный момент был бы нацело определен со стороны эмпирии, т. е. оказался чем-то пассивным, и его сознание, лишенное противоречия, оказалось бы тождественным сознанию животного; то есть господином оказалась бы природа, а человек — ее рабом. Исчезла бы движущая сила практики, как активного отношения к природе, как отношения, в котором человек над природой господствует — пусть поначалу в крайне ограниченной мере.
В «Роли труда» Энгельс рассматривает именно это отношение. «Все наше господство над ней [над природой] состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать ее законы и правильно их применять»11. То есть практика человека тем больше отличается от деятельности животного, чем в большей мере она сознательна, чем в большей мере человек умеет предвидеть заранее последствия своего вмешательства в объективный ход вещей.
А в тех пределах, в которых его сознание не ухватывает всех последствий – скажем, общественных последствий введения новой производительной силы, — человек выступает не свободно, не по-человечески, а целиком подобен в этом смысле животному, на которого природа обрушивается как нечто ему чуждое и враждебное.
Именно поэтому Маркс называет классовую эру предысторией человечества12, т.е. такой стадией, где человек еще не окончательно обособился в царство человека, в царство свободы. Это – лишь атавизм, остаток нечеловеческого в человеке, того животного, что он не успел еще, не смог преодолеть в своем развитии.
