Главное звено
Так вот, на наш взгляд, таковым «главным звеном», и за него отвечает именно философия (по крайней мере, пока без философии его никак «не выковать»), является выработка такого метода мышления, который бы позволял не просто объяснять мир, но изменять его к лучшему.
О значении революционной теории для революционной практики написано очень много классиками марксизма, и мы даже не будем приводить соответствующие цитаты. Хотя бы потому, что на самую убедительную из таких цитат можно привести не менее убедительную цитату из тех же классиков ровно противоположного содержания, в духе того, «каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ». Другими словами, дело вовсе не в знании того, что теория имеет большое значение для революционной практики, а в понимании того, какое именно значение она имеет, и в какие именно моменты это значение становится решающим, а в какие, напротив, теория может даже и помешать принять единственно верное решение [1].
Вот что пишет Ленин в послесловии к первому изданию «Государства и революции»:
«Настоящая брошюра написана в августе и сентябре 1917 года. Мною был уже составлен план следующей, седьмой, главы: «Опыт русских революций 1905 и 1917 годов». Но, кроме заглавия, я не успел написать из этой главы ни строчки: «помешал» политический кризис, канун октябрьской революции 1917 года. Такой «помехе» можно только радоваться. Но второй выпуск брошюры (посвященный «Опыту русских революций 1905 и 1917 годов»), пожалуй, придется отложить надолго; приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать».
Насчёт того, что опыт революции «приятнее» проделывать, чем писать о нём — это, конечно, так. Но что касается «полезнее», то тут — большой вопрос. И, возможно, для боевых условий, то есть для революционного разрушения старого строя такой подход и будет единственно верным. Главное здесь — не упустить момент. Тот самый, который «вчера было рано, завтра будет поздно». А там — война план покажет. Но что касается не боевых условий, а мирного строительства нового общества, то вполне может оказаться, что без предварительного теоретического осмысления опыта прежних революций и формирования на базе этого осмысления надёжного революционного метода мышления можно таких «дров наломать», что революция будет отброшена назад намного дальше, чем могла бы быть отброшена в случае самого жёстокого военного поражения.
Именно по этой причине бодрое «Мы диалектику учили не по Гегелю» Маяковского очень даже органично сменилось в СССР сталинским «Без теории нам смерть, смерть, смерть» ([2]). Заметьте, сказаны эти слова были не в 1941 или хотя бы в 1928 году, когда судьба страны висела на волоске, а тогда, когда партия была как никогда могущественной, имея за плечами невиданные победы. Но почему-то в этих победах и могуществе Сталин почувствовал смертельную угрозу, которую, как он считал, нельзя преодолеть без теории.
Впрочем, было бы неверно считать, что Сталин зафиксировал эту опасность только после войны. Еще в 1924 г. на XIII съезде партии он говорил: «Один из опасных недостатков нашей партии состоит в понижении теоретического уровня ее членов».
И тут же указывает причину такого положения дел:
«Причина — адская практическая работа, отбивающая охоту к теоретическим занятиям и культивирующая некую опасную беззаботность — чтобы не сказать больше — к вопросам теории»[3].
Думается, что на самом деле «адская работа» только «отбивала охоту к теоретическим занятиям», а «некую опасную беззаботность» порождало, скорее, то, что эта работа была в основном успешной. В таких условиях и в самом деле создается иллюзия, что диалектику можно освоить и «не по Гегелю».
И это даже не совсем иллюзия — это такая реальность. Ведь диалектика есть не что иное, как всеобщая логика успешного дела. Но всеобщая логика возможна только у всеобщего дела. Если это дело всемирно исторического масштаба, каковым является мировая социальная революция, то у активно участвующих в нем людей «стихийно» рождается диалектическое мышление. Но как только дело начинает «мельчать» или слабеть степень и масштаб активности его участников, то и мышление их перестает быть диалектическим, даже если речь идет о профессиональных философах, не говоря уж о массах, которые «диалектику учили не по Гегелю». А коль диалектическое мышление в период подъема революции формировалось стихийно, то и деформируется оно в период её спада тоже стихийно, незаметно для самих «мыслителей».
Неоднократно упоминаемый в предыдущих статьях этого цикла Э.Я. Кольман, который начинал как яростный большевик и закончил как такой же яростный диссидент – это модель становления советского философа. Не каждый из них, в отличие от Кольмана, прошел всё этапы, но все шли именно по этому пути.
Я почти не сомневаюсь, что в молодости они все были вполне искренними марксистами и коммунистами. Другое дело, что дальше юношеского увлечения внешней стороной этого учения практически ни у кого из них дело не пошло. Особенно у тех, кто потом оказался «у руля». Некогда было. Сначала кандидатская, потом докторская, потом заведование – когда там марксизмом интересоваться?!
Нет, марксистские словечки из них сыпались как из козы сыплется «горошек» — легко и незаметно для самой козы. И чем дальше они были от марксизма, тем легче сыпались марксистские словечки. Ведь в этом деле самое главное – не задумываться.
Разумеется, философ все-таки должен чем-то отличаться от козы. Помните, «но даже самый худший архитектор отличается от самой лучшей пчелы». Так вот, типичный советский философ отличался от типичной козы хотя бы тем, что у козы состав «горошка» меняется по мере изменения характера корма, а философ наперёд чует, что нужно менять свой «горошек» и сыпать уже другими словечками, а то можно вовсе «корма» лишиться.
И это не просто поэтический образ. Это слегка поэтизированная констатация того факта, что практически весь советский философский «фронт» перестраивался словно по команде при каждом «колебании линии партии». Философы умудрялись всегда оказываться «в струе» и в этом смысле старались не отстать от «передовых ученых» и «гениальных писателей». Они если «прозревали», то исключительно вовремя. Даже тот факт, что некоторые из них «уперлись» во время сворачивания «оттепели», связан в основном с тем, что перспектива мировой славы показалась им вполне логичным продолжением всех тех благ, которые они получили в сталинские времена.
Ведь здесь они получили всё, что можно было получить, и больше было невозможно. Что касается учёных или писателей, то меньше всего их тревожил тот факт, что они брались выносить безапелляционные решения в той области, которую они никогда не изучали. Только в Советском Союзе у учёных могла сформироваться такая уверенность, что наука уже не просто сама себе философия, а что учёный может решать любые вопросы в области мышления или общественного строительства только потому, что он именуется ученым. Предложи академику-ядерщику сделать операцию по поводу аппендицита, он, наверняка, откажется. Но «обустроить Россию» – без проблем. Вот понравилось ему слово конвергенция, и он, размахивая им как топором, пошёл делать операцию на живом теле истории, мало заботясь о последствиях. А руководящие советские философы не спешили культурно подсказать академику, что его философские идеи не только не имеют ничего общего с философией, но даже идеологической модой на Западе давно перестали быть. Напротив, они охотно предоставляли страницы главного философского журнала страны для любительских сочинений отставного сталинского лауреата и трижды героя термоядерного труда [4].
Только не нужно думать, что руководители журнала «Вопросы философии» были настолько низкоквалифицированными, что не видели всей наивности рассуждений А.Д. Сахарова и не понимали, что мода на «конвергенцию» на Западе уже давно прошла. Конечно, они всё прекрасно понимали. Но ещё лучше они понимали, что в самом Советском Союзе поменялся «социальный заказ» и поэтому спешили его удовлетворить, а как себя при этом чувствовала философия, их интересовало очень мало.
Но я не хотел бы объяснять указанные противоречия советской философии личными качествами любых, даже самых влиятельных людей. Ведь при таком подходе, как минимум необъяснённым остается, почему же люди с такими странными личными качествами оказались у руля советской философии.
Среди прочих комментариев к статьям этого цикла в интернете я нашел вот такой:
«Когда я читаю Пихоровича, у меня постоянно создаётся впечатление, что тот бегает около проблемы с кучей интересный ссылок и фактов, а родить и обосновать так ничего и не может. 6 часть уже, однако, ничего дельного о причинах плачевного положения марксизма в СССР и отсутствия теоретиков так и невозможно толком узнать».
Так вот, у меня, когда я перечитываю написанное, создаётся точь-в-точь такое же впечатление. Но «бегаю я вокруг да около» отнюдь по причине отсутствия у меня самого ясности в этом вопросе. Напротив, именно потому, что ясность тут полная, и я не один и не два раза уже указывал на причины «плачевного положения марксизма в СССР», не верится, что все может быть так просто. Когда ясность полная, то это как раз и вызывает массу вопросов и заставляет ещё и ещё раз «ходить вокруг да около», перелопачивая факты и выискивая «интересные ссылки». Ведь мне оно ясно по-одному, а читателю — по-другому. Именно потому, что «слишком ясно».
Вот пример. Тот же комментатор под ником «Иван Иванов» привёл предложение из одной из статей этого цикла: «Причина всех этих парадоксов исключительно в повальной теоретической неграмотности советских марксистов, которая, на фоне обусловленного этой неграмотностью преклонения перед авторитетом науки, приводила к совершенно некритическому восприятию любых, даже самых бестолковых и самых безответственных экскурсов учёных в область философии» и после этого спросил:
«Читаю статью Пихоровича последнюю. А причина повальной неграмотности в чем? Это ведь не праздный вопрос. Это была их профессия, они могли не спеша заниматься марксизмом, но не осилили. Для меня, например, это загадка во многом».
Вопрос вполне логичный, но и ответ на него лежит на поверхности. Самая первая причина любой неграмотности состоит в том, что люди не учатся. А вот почему они не учатся — это совершенно другой вопрос. Странно было бы, например, спрашивать, почему не учился передовой теории колхозник или рабочий. У них на это не было ни достаточной первоначальной подготовки, ни времени, ни условий.
Так вот «Иван Иванов» и не задаёт такой странный вопрос. Его удивляет, почему в области марксизма оказались неграмотными люди, для которых «это была их профессия, они могли не спеша заниматься марксизмом, но не осилили»? Но ведь этот вопрос не менее странный. Разве много вы видели профессионалов, которые бы разбирались в теоретических основаниях своей науки?
Много ли, например, учителей, действительно разбираются в той науке, с которой они знакомят детей в школе? Или даже возьмите преподавателей в вузе? Если Вы серьёзно думаете, что они все знакомы с теоретическими основами своей науки, то вы поистине блаженный человек. На самом же деле, вам очень повезёт, если среди профессиональных биологов вы найдете человека, который бы держал в руках «Происхождение видов» Дарвина. И вряд ли вы найдете среди физиков людей, которые когда-то открывали работы Эйнштейна, не говоря уж о Ньютоне. Все, что они будут знать в этой области — это то, что Эйнштейн гениален, и что сомневаться в том, что говорится от его имени, неприлично. Но, что, собственно, он написал, даже физики-теоретики в самом лучшем случае смогут пересказать вам только по учебнику Ландау и Лифшица.
Подавляющее же большинство физиков, не говоря уж об инженерах, будут знать из теории относительности только Е=mc2 да ещё, пожалуй, «парадокс близнецов».
Согласитесь, что по сравнению с этим советские философы и даже советские инженеры из Маркса знали гораздо больше. По крайней мере, они его читали, хотя бы несколько основных работ и те страницы, которые задавали в планах семинарских занятий в вузах или в университетах марксизма-ленинизма, через обучение в которых прошли миллионы слушателей.
Но этого было слишком мало для того, чтобы понять Маркса. Ведь чтение — даже очень внимательное и повторное — далеко не всегда является условием понимания того, что там написано.
Овладение передовой теорией в принципе невозможно без включения овладевающего теорией в соответствующую практику. Другими словами, как раз у советских рабочих и колхозников, совершающих невиданную доселе революцию, для овладения диалектикой шансов было куда больше, чем у «марксистов по профессии». Первым для этого не хватало только подготовки да времени, вторым же в принципе нужно было «менять профессию». В СССР это знали и прилагали максимум усилий как для ознакомления самых широких масс трудящихся с лучшими достижениями мировой теоретической мысли, так и для вовлечения этих самых масс в дело управления обществом. Но говорить об успехах в этой области можно было только на самых первых этапах. Ликвидация неграмотности, формирование руководящих органов по классовому признаку с параллельной организацией общеобразовательного, профессионального и идейного обучения новых руководителей и широких масс трудящихся — это был огромный шаг на пути превращения диалектики в «обыденное мышление» Собственно, это были первые шаги в направлении уничтожения разделения труда. И нельзя не признать, что это были очень успешные шаги. Ведь экзаменом, на котором проверялась эта система формирования руководящих кадров, оказалась Великая Отечественная война.
Но ещё один парадокс состоял в том, что она же — война — и покончила как с классовым подходом при формировании партийного и хозяйственного руководства, так и с успехами в деле преодоления разделения труда в целом. Точнее, война, не закончила, а только начала эту разрушительную работу, поскольку даже долгое время после войны и даже до средины 1980-х годов по инерции продолжал действовать принцип отбора на руководящие должности по «социальному происхождению», рабочие имели привилегии при получении высшего образования, не говоря уж о том, что партию старались пополнять исключительно за счёт рабочих[5]. Но увы, принцип оставался, а тенденция уже была совершенно другая.
Партийность (в самом широком смысле этого слова, а не в смысле принадлежности к партии) из «субстанции» превратилась в «атрибут» управления. Автору в самом начале 1980-х годов, то есть на пике «застоя», пришлось наблюдать как из Грузии на Донбасс приезжали выпускники институтов — дети местной «элиты» — чтобы устроиться проходчиками на шахту, проработать там ударно 2 года (работали они действительно прилежно), поступить в партию и уехать на родину делать руководящую карьеру. За этим же уходили в армию мои университетские однокурсники из «хороших семей». Собственно, партийность, начиная уже с 1960-х годов, была даже не атрибутом, а, скорее, аксессуаром руководящего работника. Атрибутом становится наличие высшего образования. Вводится фактически своеобразный образовательный ценз на занятие руководящих должностей, в том числе и в самой коммунистической партии.
И не нужно думать, что всё так просто. На самом деле, война только обнажила реальное противоречие, одна из сторон которого состояла в том, что без хорошего образования больше управлять невозможно.
Правда, в то же время война затушевала нечто гораздо более важное — что одного образования для того, чтобы управлять, тоже недостаточно. Что образованием никак нельзя заменить то, что обеспечило довоенные успехи и что правильно было бы назвать классовым сознанием, которое нельзя приобрести за партой, читая даже очень умные, самые что ни на есть диалектические и марксистские книжки. Такое сознание можно сформировать исключительно только участвуя в этой самой классовой борьбе.
Тот, у кого такое сознание сформировано, может легко ликвидировать пробелы в своем образовании, иногда даже без специальной учёбы в вузе. При этом классовое сознание будет только углубляться. Таких примеров можно привести сколько угодно, начиная с Энгельса, который не то что университет, но даже гимназию не окончил. Нередко именно образование заставляло представителей господствующего класса переходить на позиции пролетариата, и таких примеров тоже будет очень много. Но все эти примеры касаются людей, которые принимают личное сознательное участие в революционной борьбе.
Совсем другая ситуация сложилась с поколением, которому «не повезло» и оно родилось, когда открытое противостояние классов было уже позади. Тогда было проще, нужно было только выбрать — за кого ты, за «красных» или за «белых». По крайней мере, так казалось. Потому, что на самом деле всё было не так уж и просто. Например, подавляющее большинство членов большевистского ЦК не поддержали поначалу ленинские «Апрельские тезисы», в которых он призвал к немедленной подготовке к новой революции, точно так же, как и Брестский мир. Когда же Ленин выступил с идеей НЭПа, замечательный украинский поэт Владимир Сосюра, выражая мнение миллионов участников гражданской войны, не могущих никак сообразить «за что же мы тогда воевали?», написал такие стихи:
Я не знаю, хто кого морочить
Але я б нагана знову взяв
І стріляв у кожні жирні очі
В кожну шляпку і манто стріляв.
Ещё сложнее оказалось, когда было объявлено, что с антагонистическими классами в СССР покончено. Правда это была или нет (сейчас об этом любят поспорить многие «левые»), нам не очень-то и важно. Гораздо важнее то, что с классовым сознанием во многом и на самом деле было покончено. Конечно, не в 1936 году и отнюдь не потому, что в Конституцию СССР была внесена строчка о том, что в СССР больше нет антагонистических классов. Хотя сам вопрос о том, что поворот к патриотизму в советской идеологии по времени совпал с констатацией уничтожения антагонистических классов очень интересен и требует отдельного рассмотрения. Но окончательная замена пролетарского интернационализма патриотизмом в качестве «несущей конструкции» советской идеологии происходит во время Великой Отечественной войны. После этого оставалось только подождать, когда заменивший коммунизм советский патриотизм трансформируется в патриотизмы национальные, которые послужили инструментом разрушения СССР. При этом нельзя забывать, что Верховный Совет РСФСР принял декларацию о государственном суверенитете более чем за два месяца до «парада суверенитетов», вызванного авантюрой с ГКЧП.
Конечно, о классовом сознании и после войны много говорилось (точно так же, как и сейчас о нём много говорится среди этих самых «левых»), но что оно собой представляет, уже сказать было очень сложно.
А и в самом деле, что такое классовое сознание?
Это отнюдь не сознание представителей рабочего класса. Относительно представителей класса скорее работает формула Маркса: «Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями»[6]. А поскольку рабочий класс есть класс буржуазного общества, в котором господствует буржуазия, то стоит ли удивляться, обнаруживая у рабочих буржуазный образ мышления. И даже когда рабочий класс становится господствующим классом в обществе, это не освобождает автоматически его представителей от буржуазного способа мышления. Факт того, что рабочий класс становится господствующим, отнюдь не способствует развитию у него собственно пролетарского, противоположного буржуазному (в смысле, целостного, а не фрагментированного) мышления. И даже напротив. Вот это «напротив», пожалуй, и становится главной проблемой. Ленин в «Государстве и революции» писал: «Выходит, что не только при коммунизме остается в течение известного времени буржуазное право, но даже и буржуазное государство — без буржуазии!»[7] Но ведь право есть не что иное, как одна из общественных форм сознания, а государство — инструмент его «опредмечивания». И остаётся, разумеется, не только буржуазное право, но и буржуазная мораль, буржуазное искусство, буржуазная наука и буржуазная религия. Ну и, само собой разумеется, буржуазная философия[8].
Нет, классовое сознание — это отнюдь не сумма сознаний представителей класса. Да и не всякий класс имеет свое классовое сознание. Например, класс рабов никогда не имел своего классового сознания, а рабское сознание, сервильность — это, скорее аллегория, характеризующая сознание едва ли не всех представителей классового общества, при этом сознание представителей господствующего класса никак не меньше, чем сознание обычных рабов. Классовое сознание — это сознание как таковое, сознание класса как целого, а не отдельных его частей. Известно, что марксизм определяет сознание как осознанное бытие[9]. Обычно эту формулу понимают в духе философии эмпиризма, что сознание есть отражение бытия в головах отдельных индивидов. На самом же деле, её стоило бы понимать именно так, как она формулируется, что сознание — осознанное БЫТИЕ, «а бытие людей есть реальный процесс их жизни»[10]. И осуществляется этот процесс отнюдь не только и даже не столько в головах отдельных индивидов, сколько в осознанных действиях именуемых общественными классами «больших групп людей» по формированию общественных условий жизни. И руководствуются люди в своих действиях материальными интересами (которые, к слову сказать, далеко не всегда сводятся к интересам чисто «шкурным»), которые только приблизительно осознаются ими в таких общественных формах сознания как право, мораль, религия, философия, наука, искусство.
Так вот, только класс, который формирует общественное бытие «по своему образу и подобию», может его более или менее адекватно осознавать. Когда в авангарде формирования общественного бытия был класс буржуазии, то именно его сознание было таким сознанием вообще. Но не потому, что оно буржуазное, а потому, что тогда буржуазия, плохо ли хорошо, но отражала точку зрения целостности общественного бытия, или, другими словами, тенденцию исторического развития. Без разрушения феодальных порядков, сдерживающих развитие промышленности и торговли, не могло быть и развития общества в целом. Но в самом способе развития общества по капиталистическому типу заложено противоречие — общественное целое здесь может развиваться только за счёт постоянного противопоставления друг другу его частей. А уж что касается человеческого сознания, то разрушение его целостности и, соответственно, устремлённости к истине, в определенный момент становится принципом буржуазной философии. Агностицизм, иррационализм, релятивизм, субъективизм, мистицизм в самых извращённых формах провозглашались истинами в последней инстанции, лишь бы не материализм и диалектика — эти высшие достижения буржуазной эпохи, которые заодно оказались и высшими достижениями философии в целом. Буржуазия всячески открещивалась от своих лучших достижений, и советская философия оказалась единственной законной наследницей этого неисчерпаемого богатства духа.
Нет, мы, разумеется, помним, что законным наследником классической немецкой философии является революционное рабочее движение[11], а советская философия в силу стечения обстоятельств (победивший в революции российский пролетариат в политическом отношении был куда более развитым чем в области теории) оказалась как бы «душеприкажчицей» наследника по причине его духовного «несовершеннолетия».
Но вся проблема была в том, что никакого времени для постепенного «духовного созревания» этот самый «наследник» не имел. Если положение Ленина о том, что сопротивление эксплуататоров обостряется после их свержения верно во всех отношениях, то в отношении теоретической борьбы оно верно трижды.[12] В теоретической борьбе уж точно не получится «отболтаться»[13], поскольку сама «болтовня» там и служит полем борьбы, и переносить эту борьбу дальше уже некуда. И вся история советской философии представляет собой такое непрекращающееся «обострение», которое по совместительству оказалось обострением ее болезни.
Это была не просто борьба между направлениями в философии или отдельными группами философов. В своем основании это была классовая борьба. Её участники могли осознавать это, а могли не осознавать. Впрочем, проблема даже не в этом — осознавали или не осознавали. Проблема была в том, чтобы правильно осознать. Как раз тогда в качестве классовой борьбы пытались представить всё, что угодно. И оно так и было, борьба в теории в принципе не может не быть классовой борьбой. Но вопрос состоит в том, чтобы верно определить в этой борьбе «линию фронта», чтобы «свои не стреляли в своих», чтобы не бороться против «ветряных мельниц», чтобы вдруг, самим того не желая, не оказаться «по ту сторону баррикад».
Исследуя перипетии этой борьбы, мы склонны исходить из предположения, что основной причиной поражения советской философии была отнюдь не злонамеренность отдельных личностей, а специфика самой борьбы. Для надёжности мы пренебрегаем элементом сознательного «вредительства», хотя при этом и приводим множество примеров такового. Но нас интересует в первую очередь не само «вредительство», поскольку не составляет никакого труда его зафиксировать постфактум, а его истоки. Так вот, на наш взгляд, сама специфика теоретической борьбы приводила к тому, что условия для перехода в стан врага воспроизводились беспрестанно. Ведь в философии, как и в области духовной культуры вообще, в принципе невозможно победить в борьбе, не освоив всех богатств предшествующей культуры. А даже начать их осваивать невозможно, не решив теоретически безупречно базовых вопросов, среди которых, например, вопрос о том, чтобы организовать и образование и производство таким образом, чтобы оно с самого начала было ориентировано на уничтожение разделения труда, которое означает не что иное, как освоение каждым индивидом всех богатств человеческой культуры. И всё это — в стране, где огромная часть населения просто не умеет читать и писать. Вот такой вот, как сказали бы представители формальной логики, «круг в определении», который, хочешь — не хочешь, приходится разрывать через «временный» отказ от универсальности и через специализацию (тоже «временную»). А ведь это уже «переход на сторону врага», поскольку известно, что «разделение труда и частная собственность, — это тождественные выражения: в одном случае говорится по отношению к деятельности то же самое, что в другом — по отношению к продукту деятельности».[14] Даже если бы советская философия просто зафиксировала это противоречие, и то это было огромно достижение. В советской же философии мы находим блестящие работы, в которых анализируются конкретные пути по его преодолению: «Что же такое личность», «Школа должна учить мыслить», «Психика и мозг» и многие другие статьи Ильенкова, книга В.А. Босенко «Воспитать воспитателя» — это только лучшие образцы таких работ.
Разумеется, что теоретическая борьба сама по себе ничего не решает. Решает политическая борьба. Но политическая борьба решает далеко не всё. Она решает только вопрос о власти. очень важный вопрос для социалистической революции, которая, как известно, в отличие от любых других революций, которые завешаются взятием власти, этим только начинается.
Взять власть можно, как говорится, и подручными средствами. Оружие для этой борьбы готовит сам противник и даже обучает владеть им. Вот дальше – хуже. Маркс неслучайно считал своим главным открытием – диктатуру пролетариата[15]. А вот для неё оружие, выкованное буржуазией, не годится. Тут нужно своё ковать. И оружие это – диалектическое мышление. Суть диалектического мышления, если говорить по-простому, состоит в том, чтобы уметь поражения превращать в победы и постоянно помнить о том, что любая победа имеет неприятную способность превращаться в поражение, притом гораздо более разрушительное, чем то, которое является результатом «внешнего воздействия». И выковывается такое мышление в борьбе, но главным образом в особом виде борьбы – теоретическом. Но, как известно, из плохого материала пулю не сделаешь. Годится только самый качественный. А самый качественный материал для диалектического мышления готовила именно классическая философия.
Э.В. Ильенков считал, что «наиболее прямым путём к созданию диалектической логики является умудренное историческим опытом «повторение пройденного», повторение дела Маркса, Энгельса, Ленина, критически-материалистическое переосмысление достижений, которыми в области Большой Логики человечество обязано немецкой классической философии конца XVIII – начала XIX века, тому поразительному по своей скорости процессу духовного созревания, который отмечен именами Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля»[16].
Увы, советские философы в массе своей пошли другим путём — «пролеткультовским» путем простого отказа от этих достижений. Они нередко критиковали Канта за агностицизм, Фихте, Шеллинга, Гегеля за идеализм или Фейербаха за метафизичность его материализма, даже не ознакомившись с их работами, а опираясь исключительно на мнение Маркса и Энгельса. Но одно дело, когда этих философов критиковали Маркс с Энгельсом, которые сами были сначала гегельянцами, а потом фейербахианцами, и совсем другое — когда их критикуют те, кто просто не дорос до точки зрения Шеллинга, Фихте, Гегеля и Фейербаха, и даже если и является кантианцем, то, во-первых, «не ведая, что творит», а во-вторых, если бы Кант узнал о таких кантианцах, то он бы точно заявил, что он не кантианец.
Такой философский «недоросль» советского образца обычно отличался от фонвизинского героя тем, что в знании «географии духа» он полагался не на извозчика, а на «передовую науку», которая, в свою очередь, считала себя передовой исключительно на том основании, что решительно отказывалась от классического наследия в области мышления.
На Западе такая ситуация сложилась ещё раньше, но там от философов и не требовалось ничего более того, чтобы затуманивать мозги образованной части общества в той мере, в какой эту способность теряла религия.
Перед советской же философией стояли совершенно иные задачи, главной из которых была теоретическая «разведка» возможных путей преодоления разделения труда.
Ликвидация разделения труда и была тем «главным звеном», за которое можно вытянуть всю цепь социализма. Всё остальное — следствия. Разумеется, что разделение труда нельзя ликвидировать в одночасье. Но в то же время, любое откладывание ликвидации разделения труда означает смерть социализма. Поскольку социализм наиболее емко можно определить, как исторический период, когда происходит ликвидация разделения труда. Для кого это определение звучит неожиданно, тем следует вспомнить слова Маркса о том, что разделение труда и частная собственность есть одно и то же.
То есть, социализм — не столько переход от капитализма к коммунизму, сколько переход от общества, в котором господствовало разделение труда, к обществу, в котором оно ликвидировано.
Сказать, что советская философия не справилась со своими задачами, это значит ничего не сказать. Задачи были настолько грандиозными, что даже то, как и почему с ними не справились, имеет для философии огромное значение.
Предлагаю рассматривать цикл этих статей как приглашение ещё и ещё раз походить «вокруг да около» советской философии и не только философии, но и вокруг всего советского опыта, с целью поискать там «интересных ссылок и фактов», осмысление которых, как минимум, позволит избежать повторения ошибок в будущем.
Теоретическое осмысление опыта СССР, в том числе и опыта философии в СССР — это та работа, важнее которой для теоретика сегодня быть вообще не может. Ведь это опыт практической диалектики, то есть опыт практического преобразования истории. И тот факт, что опыт оказался неудачным, ничего не значит. Неудачи в ходе попытки выхода за пределы предыстории стоят всех удач по накоплению материальных и духовных богатств, к которым свелась вся предыстория. Сегодня вопрос стоит таким образом, что, или человек овладеет всеми этими богатствами, то есть научится ими управлять, или сами эти богатства не просто превратят его в раба (это уже давно произошло), а уничтожат жизнь на земле. Способов уничтожения на сегодняшний день человечество выработало великое множество — от ядерной войны до парникового эффекта, — а вот способов спастись от самоуничтожения человечество на сегодняшний день определенно не знает. Не надо забывать и того факта, что успехи частных наук, вопреки их благим намерениям, с каждым годом только усовершенствуют способы уничтожения жизни на Земле, но ни одна из них не может предложить ничего по поводу того, как сохранить мир (последнее слово можно понимать, как вам больше нравится).
Есть над чем подумать. Но, увы, думать пока нечем. Нет такой науки, которая бы изучала мир с точки зрения его целостности. Такую точку зрения в теории до сих пор дает только философия. Это очень печально, но, увы, это факт.
И тем, кому этот факт не нравится (а к таким людям принадлежит и автор), можно посоветовать только одно — изучать философию как можно более прилежно, беспощадно критиковать в ней все, что уже безнадежно устарело (даже если оно рядится под самоновейшую науку), и всячески пропагандировать то, что устареть не может, по крайней мере, не сможет устареть раньше, чем отпадёт необходимость в самой философии по причине того, что то, что сейчас является её самым высшим достижением — диалектическое мышление, то есть мышление не с точки зрения частного интереса, а с точки зрения интереса всеобщего целого — не превратится в нечто само собой разумеющееся для каждого отдельного индивида.
А если не превратится, то нам — «хана». Поскольку целостность мира — это уже давно не вопрос философии (философия просто угадала эту его особенность задолго до того, как эта целостность была обнаружена в человеческой деятельности) — а повседневная реальность.
И упорствование в деятельности в стиле предыстории, то есть с точки зрения частного интереса в условиях целостного мира может вести только к одному, что эта целостность обнаружит себя в глобальной катастрофе, которой, похоже, осталось ждать не так уж и долго. Особенно, если её просто ждать, или, того, хуже, не ждать её, надеясь, что как-нибудь «пронесет» или что «на наш век хватит».
Текст: Василий Пихорович
[1] Меньшевики во главе с Плехановым призывали поддерживать российскую буржуазию в 1905 и в 1917 годах отнюдь не потому, что они ее любили, а исключительно во имя марксизма, согласно которому Россию никак нельзя было отнести к самым развитым капиталистическим странам, в которых по теории только и может произойти успешная социалистическая революция.
[2] Ю.А Жданов. Взгляд в прошлое: воспоминания очевидца. Ростов-на-Дону: Феникс, 2004. — 448 с. 172.
[3] И.В. Сталин. Об итогах XIII съезда РКП(б). И.В. Сталин. Собр. Соч. т. 6, с. 257.
[4] Сахаров, А. Д. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и ….. и интеллектуальной свободе // Вопр. философии. – 1990. – N 2. – С. 4–25.
[5] Рассказывают, что, например, что в начале 80-х годов партийным комитетам при научно-исследовательских институтах сверху рассылались «нормативы», согласно которым они могли принимать в партию научного или руководящего работника только после того, как членами партии стали четверо рабочих из цехов опытного производства. Так некоторые руководители, стремящиеся стать членами партии, тут же находили выход из ситуации. Они активно агитировали подчиненных им рабочих подавать заявления в партию, чтобы побыстрее самим получить такую возможность.
[6] Маркс К., Энгельс Ф. /Немецкая идеология. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. т. 2. с. 45.
[7] В.И.Ленин. Государство и революция. В.И.Ленин. ПСС т. 33. с. 99
[8] Все помнят, как предлагали действовать в этой ситуации радикальные сторонники пролетарской революции в области искусства. Они предлагали отказаться от всей прежней культуры, поскольку она буржуазная, и строить свою, новую, пролетарскую культуру. Ленин, когда узнал, что подобная чушь предлагается в качестве культурной политики, реагировал очень резко. Он предложил резолюцию, в которой говорилось:
«Марксизм завоевал себе своё всемирно-историческое значение как идеологии революционного пролетариата тем, что марксизм отнюдь не отбросил ценнейших завоеваний буржуазной эпохи, а, напротив, усвоил и переработал всё, что было ценного в
более чем двухтысячелетием развитии человеческой мысли и культуры. Только дальнейшая работа на этой основе и в этом же направлении, одухотворяемая практическим опытом диктатуры пролетариата, как последней борьбы его против всякой эксплуатации, может быть признана развитием действительно пролетарской культуры».
Самое интересное, что такой радикальный разрыв с прошлой культуре проповедовали А.В. Луначарский и А.А. Богданов — те же самые люди, которые после первой революции предлагали нечто ровно противоположное — использовать религиозную форму для пропаганды коммунизма. То есть дело здесь не в радикализме, а в отсутствии диалектического мышления.
Так вот, если в области искусства вопрос хоть и не сразу, но все таки был решён в пользу усвоения и переработки всего, «что было ценного в более чем двухтысячелетием развитии человеческой мысли и культуры», то в советской науке, особенно в физике, точка зрения «пролеткульта» — принципиального и безусловного отказа не то, что от классического философского наследия, но даже от достижений классической физики и построения «новой физики» — оказалась господствующей.
[9] «Сознание[das Bewußtsein] никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием [das bewußte Sein], а бытие людей есть реальный процесс их жизни». Маркс, К. Соч. Т. 3 / К. Маркс, Ф. Энгельс. – С. 44–45.
[10] Ленин афористически выразил точку зрения марксизма на природу сознания словами: «Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его». Ленин В И. Полн. собр. соч., т. 6. с. 194
[11] «Немецкое рабочее движение является наследником немецкой классической философии». Ф.Энгельс. Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч. 2-е изд. т. 21. с. 317
[12] В.И. Ленин «О диктатуре пролетариата». В.И. Ленин. т. 39. с. 262.
[13] Там же.
[14] Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. Соч., 2-е изд. т. 2. с. 31.
[15] «Что касается меня, – писал К. Маркс, – то мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их борьбу между собою. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, а буржуазные экономисты – экономическую анатомию классов. То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов…» [Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., 2-е изд. т. 28, с. 426 — 427].
[16] Э.В. Ильенков. Диалектическая логика. Очерки истории и теории. М. 1984. с. 55.
