Э.В. Ильенков несколько раз высказывал мысль о том, что А. Эйнштейн оказался тем мыслителем, который если и не завершает традицию мышления, отмеченную именами Спинозы — Гегеля — Маркса, то вполне укладывается в эту традицию. Потом он еще несколько раз назовет имя Эйнштейна в ряду величайших гениев человечества. С чем могла быть связана такая высокая оценка деятельности этого физика? Вряд ли просто с модой. Ведь меньше всего Э.В. Ильенкова можно было бы упрекнуть в доверии к моде на те или иные авторитеты. Он больше любил ниспровергать модные авторитеты. А вот для Эйнштейна сделал исключение. Попробуем разобраться, почему?
Первый раз Э.В. Ильенков обращается к идеям А. Эйнштейна в «Космологии духа». В поисках «нижнего предела организации материи», на котором «материя не обнаруживала бы уже никаких свойств, кроме чисто механических», он апеллирует к теории относительности, отождествляя точку зрения этой теории (правда, не полностью, а только в ее «рациональном» виде) с диалектико-материалистической и противопоставляя ее точке зрения ньютоновской физики:
«Частица, в которой реально (а не только в абстракции) осуществлена чистая форма механического движения, — частица, которая лишена каких бы то ни было свойств, кроме чисто механических — «механических», разумеется, не в смысле ньютоновской физики, а в смысле теории относительности в ее рациональном, в диалектико-материалистическом виде». Да и в целом в основании сюжета «Космологии духа» лежит противопоставление основанной на теории относительности теории Большого взрыва выдвинутой в свое время Энгельсом гипотезе о смерти Земли в результате остывания Солнца. Разумеется, что это, так сказать, внешний сюжет, а не суть «Космологии духа», но очевидно, что Ильенкову очень импонирует «просвечивающая» в теории Большого взрыва идея превращения поля в вещество, которую он интерпретирует в духе того, что это превращение может быть осуществлено только с участием мыслящего духа, который таким образом предотвратит неизбежную деградацию Вселенной в направлении «тепловой смерти» и запустит новый цикл ее становления. Таким способом Э.В. Ильенков первый раз связывает идеи Спинозы и Эйнштейна, еще пока даже не называя имени последнего.
Но в заметках «К докладу о Спинозе» мы находим имя Эйнштейна в одном ряду с именами Спинозы, Гегеля, Маркса. И вспоминает Ильенков его вот в каком контексте:
«Один из принципов — это идея «субстанции», — то есть основная идея спинозизма, — идея детерминации частей со стороны целого, или, в другой терминологии — первенства конкретного (как «единства во многообразии») как исходной категории Логики. В общем и целом это — принцип монизма. Если его нет — нет и самой философии. Здесь прав Гегель.
Другой же, противостоящий ему принцип, — это идея конструирования неизвестного целого путем последовательного синтеза «частей»…
…Здесь остро сталкиваются два полярных принципа.
Один, на почве которого мыслил и Спиноза, и Гегель, и Маркс, и — совсем недавно Эйнштейн, — это идея Логики, как метода теоретической ре-конструкции конкретного целого, которое — в качестве данной конкретности — и является исходной доминантой. Она требует ясно очерченного целого, которое затем и подвергается дискурсивному, причинно-следственному анализу».
Затем в материалах к книге о Спинозе мы встречаем еще несколько упоминаний об Эйнштейне, и всякий раз они тоже связаны с идеями Спинозы. Защищая Спинозу от нападок Б. Рассела, который считает, что спинозовская идея субстанции, приводящая к логическому монизму, «несовместима с современной логикой и научным методом», Ильенков пишет следующее:
«Если вы поверили Бертрану Расселу, то вам уже никогда не понять и Альберта Эйнштейна, который хотел бы видеть именно Спинозу «третейским судьей» в своем споре с Нильсом Бором и спрашивал Бора в письме: а что сказал бы старик Спиноза, если бы его удалось пригласить на дискуссию о перспективах развития квантово-механической модели физической реальности…».
И добавляет:
«Так что если Рассел прав, то все эти люди тоже, вместе со Спинозой, превращаются в каких-то непостижимых чудаков. И Гердер и Гёте, и Дидро и Фейербах, и Гегель и Маркс, и Плеханов и Эйнштейн».
А вот точка зрения Э.В. Ильенкова на сам этот спор и его последствия:
«Когда его спор с Бором на чисто естественнонаучной почве, на почве физико-математических аргументов зашел в тупик, он предлагал в письме к Бору поставить мысленный эксперимент, — представить себе, что сказал бы «старик Спиноза», если бы его пригласили на этот спор в качестве третейского судьи. Заметим себе, что этот спор — Эйнштейна и Бора — не нашел своего разрешения и до сих пор, хотя прагматически настроенные физики, в большинстве своем ориентированные на позитивистское в общем-то понимание, склоняются к тому, что Бор тут был прав на 100%, а старик Эйнштейн, де, просто впал здесь в детство, в антикварное чудачество, не имеющее серьезного значения и смысла».
Несколько раз Э.В. Ильенков упоминает Эйнштейна в связи с его взглядами на роль фантазии в научном мышлении, что тоже, разумеется, подчеркивает его приверженность точке зрения «реконструкции целостности», но, увы, этим размышления Ильенкова об Эйнштейне практически исчерпываются. Это можно было бы объяснить тем обстоятельством, что у Ильенкова просто руки не дошли, чтобы развить мысль о ключевой роли Эйнштейна в истории мышления. Ведь каждый раз об этом упоминалось в рукописях, которые так и не были «доведены до ума».
Но так можно было бы сказать, если бы не было книжки Э.В. Ильенкова «Ленинская диалектика и метафизика позитивизма». Здесь, что называется, «сам бог приказал» разобраться с тем, какой же вклад внес А. Эйнштейн в сокровищницу человеческой мысли.
Но Э.В. Ильенков в этой книге вспоминает об Эйнштейне только два раза, да и то вскользь. Первый раз он подчеркивает, что Эйнштейн понимал, что физика в принципе не может претендовать на решение философских задач:
«Физик вовсе не обязан профессионально заниматься философией. Эйнштейн, например, был и оставался физиком и на созидание философских концепций, а тем более на публикацию «философских трактатов», не претендовал. Ибо понимал — и не раз публично о том говорил, — что проблема сознания для него в тысячу раз более трудна, чем все его собственные проблемы, и поэтому не берется тут судить. Об этом он ясно заявил однажды психологу Жану Пиаже, когда познакомился с проблематикой, которой тот занимался. Эйнштейн смог это понять, a Max — нет».
Второй раз, процитировав слова Ленина о том, что «идеалистические философы ловят малейшую ошибку, малейшую неясность в выражении у знаменитых естествоиспытателей, чтобы оправдать свою подновленную защиту фидеизма», Ильенков пишет:
«В 1908 г. они ловили и вылавливали такие «неясности в выражении» у Г. Герца. Ныне они так же старательно вылавливают полезные для себя фразы у Эйнштейна, у Бора, у Борна, у Гейзенберга, у Шредингера, у Винера и столь же старательно замалчивают другие их положения, говорящие в пользу и материализма, и диалектики».
Нужно сказать, что, как минимум, относительно В. Гейзенберга Э.В. Ильенков очень крупно ошибается. У В. Гейзенберга ничего не нужно было «вылавливать», поскольку он, в отличие от А. Эйнштейна публиковал «философские трактаты» один за одним и вполне сознательно рассматривал физику в качестве инструмента для борьбы с материализмом вообще, и с диалектическим материализмом в особенности.
Да и М. Борн прекрасно понимал, какую именно позицию он занимает, и что это именно философская позиция: «Я лично склоняюсь к тому, чтобы вообще отказаться от детерминизма в атомных процессах, но это уже философский вопрос, где одни лишь физические аргументы ничего не решают».
В принципе, это было бы не так печально и даже не удивительно, что философы-идеалисты и даже некоторые физики отстаивают идеализм.
Но все оказалось несколько сложнее — оказалось, что материализм отстаивать, собственно, некому. Что касается самого Эйнштейна, то он лично попытался удержаться на позициях материализма, и вполне можно поверить, что ему в этом помог Спиноза своей идеей единства субстанции и твердой уверенностью о господстве причинности в природе. Но продолжатели Эйнштейна не только не предпринимали никаких усилий к тому, чтобы удержаться на позициях материализма, но и напротив сознательно перешли на позиции идеализма, попутно объявив Эйнштейна едва ли не выжившим из ума, поскольку тот пытался сохранить преемственность теории относительности с позицией классической физики, согласно которой мир существует объективно, и физика изучает не просто формулы, а реально существующий мир с вполне материальными свойствами.
Другими словами, физики не просто отбросили классическую физику, но ополчились против нее с позиций идеализма и индетерминизма.
Гегель как-то заметил, что современные ему физики рассуждают о пространстве «так, как будто на свете никогда и не существовали мысль вообще и Аристотель в частности».
А Гегель требует, чтобы наука не отбрасывала достигнутое, а каждый раз в своем движении возвращалась к своему началу. «… начало продолжает лежать в основе всего последующего и не исчезает из него»
Таким началом для физики может служить только понятие материи, и это было само собой разумеющимся в классической физике. Эйнштейн в этом смысле был последним крупным представителем классической физики. Но, по иронии судьбы, именно его теория проложила путь проникновению идеализма в физику. Как известно, Эйнштейн полагал, что «вера во внешний мир, существующий независимо от воспринимающего его субъекта, лежит в основе каждой естественной науки». Но вера в существование материи так же мало может лежать в основе науки, как и любая другая вера. Вера — слишком ненадежное основание даже для религии, не говоря уж о науке. Можно привести тысячи случаев, когда именно искренняя вера и последовательность в вере вели религиозных людей к отрицанию религии и к атеизму, и еще больше доказательств того, что религия держится в основном ханжеством, лицемерием и безразличием к вопросам веры. Но точно так же «вера в существование материи» очень быстро ведет последовательных «верующих» к своей противоположности — к идеализму. Еще Беркли показал, что последовательный сенсуализм неизбежно ведет к субъективному идеализму, включая такую его крайнюю форму как солипсизм. Ведь если единственным источником человеческих знаний являются ощущения, то отсюда прямо следует, что материя — не более, чем предмет веры. Те, кому не нравится идеализм, верят, что ощущения вызываются воздействием на органы ощущений каких-то внешних тел. Но проверить это нельзя иначе, чем с помощью все тех же ощущений.
Но и эмпиризм вообще оказывается беззащитным перед идеализмом, что наглядно продемонстрировали Юм и Кант. Любые попытки вывести законы непосредственно из повторяемости явлений обречены на провал, поскольку нет никаких гарантий, что тщательно возводимое здание закона или общего понятия не будет обрушено всего одним случаем, противоречащим общему правилу. Поэтому эмпиризм в целом ведет к скептицизму и агностицизму, от которого рукой подать до все того же субъективного идеализма.
И какие бы изощренные методы эмпирического исследования не применялись и как бы они не совершенствовались, они нисколько не уберегут от превращения такого «материализма веры» в идеализм самого плохого сорта.
В.А. Босенко на этот счет отметил, что вопрос о материи в принципе «нельзя подменять вопросом о структурах, строениях, открытиях микромира». Что вопрос о материи — это «не естественнонаучный вопрос, а исключительно философский, и решается он в сфере гносеологии»
А философское решение вопроса о материи, — продолжает В.А. Босенко, — требует доведения понятия материи до выяснения соотношения материи и сознания и выяснения того, что материя является первичной по отношению к сознанию, а сознание является атрибутом материи, то есть доведения понятия материи до принципа материализма. Было бы странно требовать чего-то подобного от естествознания или хотя бы ждать от естествознания, что оно способно проделать нечто подобное. Напротив, естествоиспытателей нужно предостерегать от попыток вывести сознание из материи их естественнонаучными средствами, ибо у них ничего хорошего не получится, а получится одно только разочарование. В это смысле мы действительно можем вслед за Кантом говорить о границах возможностей науки. Но вряд ли вслед за Кантом из ограниченности возможностей эмпирической науки следует делать вывод об ограниченности человеческого разума в целом.
Э.В. Ильенков по этому поводу писал:
«Пока химик занимается «делом химии», т.е. рассматривает все богатство Вселенной исключительно под абстрактно-химическим аспектом, мыслит любой предмет только в категориях своей науки (будь то нефть или золото, биологическая плоть живого существа или «Сикстинская мадонна»), никакого повода для порицания он не дает.
Но как только он, сам забыв об этом, начинает мнить, будто в понятиях его специальной науки только и выражается «подлинная суть» и «Сикстинской мадонны», и живой клетки, и золотой монеты, его профессионализм сразу же оборачивается негативной стороной. Он на все другие науки начинает смотреть как на «донаучные», чисто феноменологические «описания» внешних, более или менее случайных проявлений своего, и только своего, предмета — химии. Тут он становится смешным, попадая в паутину кантовской идеи «регрессивного синтеза», согласно которой «подлинная сущность» биологии заключается в химии, «подлинная сущность» химии — в физике, в структурах атомных и субатомных образований, и далее — физика «сводится» к математике, а математика — к «логике» (в том узком смысле, который придала этому слову чисто формальная традиция, увенчивающаяся ныне неопозитивизмом)…»
Увы, мы вынуждены констатировать, что сказанное можно отнести и к А. Эйнштейну. Конечно, в отличие от большинства ученых, он не «мнил», что в понятиях физики выражается подлинная суть материи и даже первым почувствовал опасность «регрессивного синтеза», который ведет физиков к отрицанию материи и причинности в природе. Но и противопоставить этой опасности не смог ничего, кроме своей «веры во внешний мир, существующий независимо от воспринимающего его субъекта».
Сам Ильенков смог представить не так уж много «положений» из учения Эйнштейна, говорящих в пользу и материализма, и диалектики. Собственно, таково «положение» одно — позиция Эйнштейна в споре с Бором по вопросу о причинности в физике. Разумеется, что с точки зрения философии это положение стоит тысяч томов, особенно в том виде, в котором оно приведено Ильенковым — что Эйнштейн отстаивал точку зрения не просто детерминизма, а детерминирования отдельного целым.
И плевать на претензии насчет того, что мысль Эйнштейна здесь передана неточно. На самом деле, она здесь передана куда более точно, чем ее формулировал Эйнштейн. И в этом нет ничего удивительно. Профессиональные философы в современную эпоху только тем им могут оправдать свое существование, что помогут ученым грамотно сформулировать те мысли, на которые их наука всячески толкает, но сформулировать которые ученые не в состоянии по причине того, что как раз мысли они не изучают. Ленин писал в Материализме и эмпириокритицизме: «…Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм. Роды болезненные…». Так вот, задача философов — родовспоможение. Не справятся с задачей, будут и дальше получаться одни «мертвые продукты», о которых у Ленина идет речь в продолжении этой цитаты.
Вот на что нельзя плевать, это на то, что современные физики в массе своей в названном споре стали не на сторону Эйнштейна, а на сторону Бора, более того, на сторону Гейзенберга, который от имени науки протаскивал самую что ни на есть реакционную философию. Кого-то коробят слова Ленина о «фидеизме», а Гейзенберг, как будто специально протаскивает именно поповщину. (Книга В. Гейзенберга «Физика и философия», которая издавалась в том числе и в СССР, представляла собой изложение его курса Гиффордовских лекций, которые являются лекциями по естественной теологии). В отличие от советских философов, которые что-то там лепетали о том, что нужно, мол, различать реакционную философию и современную физику, он прямо пишет о том, что современная физика доказывает несостоятельность линии Демокрита и торжество «линии Платона». Более того — торжество идей Пифагора, утверждавшего, что в основании всего лежит число.
В чем различие между Эйнштейном им его «последователями»? Они восстали против детерминизма классической физики за индетерминизм. В то время как Эйнштейн выступил именно в защиту принципа причинности против индетерминизма. Разумеется, что Эйнштейн тоже выступал против старого эмпирического детерминизма, и именно этим он нравился Ильенкову. Но он выступал против старого, эмпирического, механистического детерминизма, поскольку тот неизбежно вел к мистическим выводам, как например вывод Ньютона о необходимости божественного первотолчка. Кант назвал эту мысль «жалкой», Гегель назвал Ньютона «полным варваром в отношении понятий», а Энгельс, хоть и по несколько другому поводу и вовсе назвал его «индуктивным ослом». Прав он или неправ, сейчас обсуждать не будем, но, согласитесь, что даже в случае, если Энгельс полностью прав, было бы глупо на этом основании становиться на позицию «дедуктивных ослов» и выводить физику из чисел или из геометрии. Эйнштейн прекрасно чувствовал это обстоятельство, но факт остается фактом, что именно он оказался у истоков той самой «новой физики», которая начисто отрицает причинность и то, что Эйнштейн называл реальностью. Ведь никто иной как А. Эйнштейн предложил в качестве основания физики понятие «пустого пространства». «Электромагнитные поля надо рассматривать не как состояния материи, а как состояния пустого пространства», «как колебательные состояния пустого пространства», гравитацию как «кривизну пространства». «Первичную роль играет пространство, материя же должна быть получена из пространства». При этом Эйнштейн был уверен, «что это и есть материализм на новом этапе развития физики».
Ясно, что с этой точки зрения Эйнштейн очень плохо вписывается в ряд Спиноза — Фихте — Гегель — Маркс.
Но при этом неверно было бы говорить, что Ильенков ошибся в Эйнштейне. Последний бесспорно, является величайшим физиком нашего времени. Ведь он не просто рискнул отстаивать материализм в то время, когда основная масса физиков «свихнулась в идеализм», но выбрал именно точку зрения Спинозы, которая есть не только точка зрения целостности, но и точка зрения, с которой единственной можно дать определение материи, которое не являлось бы ущербным в самом главном пункте, в пункте способности ее определять сознание не внешним способом, а иметь его своим собственным свойством. Но мало дойти до понятия материи. Нужно, как говорил В.А. Босенко, уметь довести понятие материи до материализма. А вот здесь точки зрения Спинозы уже недостаточно.
Сложилась ситуация, какая когда-то возникла с дифференциальным и интегральным исчислением, по поводу которого Ф. Энгельс и назвал Ньютона «индуктивным ослом, испортившим все дело». А ситуация заключалась в том, что «большинство людей диференцирует и интегрирует не потому, чтобы понимали, что они делают, а руководясь чистой верой, потому что результат до сих пор всегда получался верный». Так же было и с квантовой механикой. Поскольку результаты получались точные, ее сторонники сделали вывод, что и теория верна. Против таких аргументов сложно спорить, особенно, если кроме «веры в материю» и здравого смысла за душой больше ничего нет.
В.А. Босенко в уже упоминавшейся статье «Гносеологическое содержание понятия материи» пишет, что мало довести понятие материи до принципа материализма. Что нужно уметь еще довести принцип материализма до практического материализма, или, другими словами, до исторического материализма. Иначе тот факт, что у какой-нибудь квантовой механики получаются отличные результаты, может преподнести очень неприятный сюрприз. Такой, например, как получился с атомной бомбой, применение которой в Хиросиме и Нагасаки привело в неподдельный ужас ее творцов и вдохновителей, подавляющее большинство из которых придерживалось в общем-то, как сейчас бы сказали, левых взглядов.
Им и в голову не приходило, что небрежность в решении основного вопроса философии в сугубо специальной области может иметь непредсказуемые последствия. Пока они пробавлялись сказочками об преодолении устаревшего на их взгляд принципа причинности в теории, они на практике оказались далеко не последней причиной катастрофы огромного масштаба, причем Хиросима и Нагасаки — это только «первый звоночек» этой катастрофы, а не сама катастрофа.
Надо отдать должное Эйнштейну, он, в отличие от своих незадачливых коллег, которые не видели никакой связи между собственной теорией и общественной практикой, эту всеобщую связь чувствовал и поэтому не только каялся в том, что сыграл определенную роль в создании атомной бомбы, но и написал статью под весьма характерным названием «Почему социализм». В отличие от В. Гейзенберга, который был руководителем нацистского атомного проекта и не только не чувствовал за собой никакой вины, но и считал себя вправе поучать ученых, какой философией и какой идеологией им руководствоваться. Самое интересное, что, например, в СССР эту его претензию признавали и регулярно издавали его «философские трактаты».
Статья Эйнштена «Почему социализм» представляет собой образец необычайной путаницы, которая обычно господствует в головах добросовестных естествоиспытателей. В ней присутствуют одновременно и глубочайшие мысли (например, что плановая экономика — это еще не социализм) и полностью компенсирующие их примитивнейшие предрассудки насчет того, что социализм есть социально-этическое учение, и что социально-этические цели «порождаются людьми с высокими этическими идеалами». Автор статьи прекрасно осознает, что он не разбирается в экономических и социальных вопросах, а методы естественных наук отнюдь не позволяют понимать что-то в общественных законах. Но при всем этом, Эйнштейн и здесь сумел встать на точку зрения целостности, то есть вычленить ту проблему, которая, будучи сама по себе частной, в случае ее неверного решения может оказаться всеобщей проблемой. Таковой проблемой Эйнштейн считал проблему новой мировой войны, которая на его взгляд, «была бы серьезной угрозой существованию человечества». Предложение по решению этой проблемы, которое выдвинул Эйнштейн — что «от такой опасности могла бы защитить только наднациональная организация» — кому-то может показаться слишком наивным, но таким строгим критикам я бы посоветовал обратить внимание на ответ «умного и благожелательного человека», с которым Эйнштейн обсуждал это решение:
«На что мой собеседник спокойно и холодно сказал мне: «Почему вы так сильно настроены против исчезновения человеческой расы?»».
А и действительно, с «чисто научной» точки зрения нет никаких причин тревожиться по поводу исчезновения человеческой расы.
Но если Вам не нравится такой «мизантропический», то в предисловии к статье переводчики любезно предложили нам рассмотреть противоположный ему — чисто «гуманистический» подход к решению проблемы гибели человечества в атомной войне. По счастливому стечению обстоятельств он принадлежит уже упоминавшемуся здесь Бертрану Расселу. Так вот Рассел в том же 1949 году во избежание атомной войны «публично требовал от США сжечь СССР в атомном огне, чтобы предотвратить создание советского ядерного оружия». Согласитесь, что и эта мысль по-своему вполне логична.
И вот здесь возникает вопрос, а настолько ли случайно оказались противоположными позиции Эйнштейна и Рассела и в вопросе об основаниях логики, и в споре по поводу причинности в квантовой физике, и в вопросе об атомной войне? Не существует ли и здесь своя причинная связь?
Возможно, что все дело в том, что Эйнштейн не пожелал присоединяться ни к партии «индуктивных ослов», ни к партии «ослов дедуктивных». Но изо всей добротной философии будучи знакомым только с идеями Спинозы, Эйнштейн не сумел доразвить свое отличное философское чутье и «веру» в материю до уровня понятия, а уж тем более — до материализма, не говоря уж о диалектическом и историческом материализме. И, понятно, уже не сможет. По всей видимости, Э.В. Ильенков собирался «реконструировать» мировоззрение Эйнштейна с точки зрения материалистической диалектики. Но тоже не смог. И тоже уже не сможет.
Так что эта задача еще ждет своих энтузиастов. Сколько ей еще ждать, сказать сложно, но что результаты могут оказаться грандиозными — как для логики, так и для физики, как для естествознания, так и для философии — это можно предсказывать без большого риска ошибиться.
