7
Объявляя эту «могущественную силу» «паттернами», О’Коннор делает себе же медвежью услугу и одновременно самым чудесным образом спасает свою книгу от бессмысленного переливания из пустого в порожнее. Вытесняя проблемы в область биологии, он тут же делает красивый финт и выскакивает оттуда — хотя и, увы, сам того не подозревая (как это становится ясно из дальнейшего хода его работы).
Мы полагаем, что нет большой разницы в том, называть ли эту силу дьявольскими кознями, Танатосом, «тенью» или «паттернами». Все эти названия ничего не объясняют и не решают, хоть в старину, хоть сейчас. Слова могут быть вообще какими угодно, но до тех пор, пока они означают силу, которая стоит где-то за границами человеческого понимания и этим человеком управляет, лучшим словом среди них будет «бог», — как бы О’Коннор не хотел подыскать вместо него какое-то более научное. Некоторые вещи намного удобнее называть их собственными именами.
Но что есть бог?
На этот вопрос тоже есть множество точек зрения. Мы придерживаемся той, которая выработана философией, квинтессенцией мировой мысли. Вслед за Фейербахом, мы утверждаем, что бог есть «отчуждённая сущность человека». Или, как указывал Э.В. Ильенков, «…бог [есть] неадекватное изображение предмета весьма и весьма реального, а именно образ (отражение) той реальной власти, которую обретают над людьми и их сознанием неподвластные и непонятные им силы общественного развития — их собственные коллективные силы, противостоящие им самим как нечто чуждое и даже враждебное отнюдь не только в фантазии… Бога нет, но есть реальная власть коллективных сил людей над отдельным индивидом с его индивидуальным сознанием и эта власть (становящаяся в известных условиях тиранической) так или иначе — адекватно или неадекватно — этим индивидом осознается…».
Само же отчуждение «приняло вид социальной силы, стихийно складывающейся благодаря разделению труда и жестко закрепленной системой частной собственности, которая выступает как некая чуждая, вне индивидов стоящая власть, как консолидирование их собственного продукта в какую-то вещественную силу, господствующую над ними, вышедшую из-под их контроля»[ii].
И нетрудно заметить, что даже в разборе такой проблемы, как «славность», у исследователей оказываются тем более «оптимистичные» прогнозы на «исцеление», чем лучше они пытаются связать «славность» именно с её социальной подоплёкой, с реалиями общественной жизни. Несмотря на то, что до конца это не удаётся ни одному автору, даже незначительный наклон в сторону «социальной интепретации» «славности» оказывается более продуктивным, чем попытка объяснить её только «механикой» отношений между матерью и ребёнком, или вообще работой мозга и стоящей за ним «тёмной силой». Под «продуктивным» мы имеем в виду, конечно же, положительный прогноз на исцеление, хотя этого момента мы коснемся несколько позднее. Сейчас мы попробуем, пользуясь своим дилетантским положением, немного помечтать.
Что будет, если пойти вслед за авторами и «дожать» понимание феномена «славности» как до такого, который имеет сугубо социальные природу и причины?
Действительно, такое понимание не могут позволить себе ни О’Коннор, ни Рапсон с Инглишем, ни Гловер. Во многом это связано с тем, что такое понимание вообще не рождается «снизу», из какого-то «механизма», пусть даже и предельно психологичного, а также и потому, что такое понимание обяжет исследователя искать пути к ликвидации «эпидемии» «славных людей» комплексно и сразу. Это будет коллективная, поголовная психотерапия, которая, конечно, не только невозможна, но и для любого психотерапевта анекдотична.
Но в том-то и заключается её анекдотизм, что становясь коллективной, психотерапия окажется всеобщей не качественно, по существу, а количественно, то есть, по сумме частей, — которая, в свою очередь, не есть целым. Собственно, критика подобного взгляда в психологии — когда исследователь пытается мыслить целое не как изначально неделимое, а выводить его из суммы элементов, была блестяще проведена Л.С. Выготским в статье «Исторический смысл психологического кризиса», которая не утратила своей актуальности уже потому, что кризис поиска общего подхода в психологии до сих пор не был преодолён.
В этой статье, с полной научной строгостью Выготский критиковал попытки учёных-психологов объяснять высшие психические функции, исходя из низших — при полном понимании исторического смысла такого подхода.
«Так, Маркс указывал на этот методологический принцип «обратного» метода, когда утверждал, что «анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны» (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, с. 42). «Намеки же на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д. Однако вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех формах общества видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и т. д., если известна земельная рента, однако нельзя их отождествлять с последней» (там же).
Понять оброк, исходя из ренты, феодальную форму из буржуазной — это и есть тот же самый методологический прием, посредством которого мы постигаем и определяем мышление и начатки речи у животных, исходя из развитого мышления и речи человека. Понять до конца какой-нибудь этап в процессе развития и самый процесс можно, только зная конец процесса, результат, направление, куда и во что развивалась данная форма. При этом речь идет, конечно, только о методологическом перенесении основных категоий и понятий от высшего к низшему, а отнюдь не о перенесении фактических наблюдений и обобщений»[iii].
Именно противоположное и стремятся делать рассматриваемые нами исследователи, сами того не подозревая. Что уж здесь говорить об предпринимаемых ими попытках объяснить всю проблему «славности» из взаимодействия родителя и ребёнка в контексте социального, которое на это взаимодействие оказывает влияние только как нечто отдельно стоящее — а, тем более, попытки вывести «проблему» из плохо изменяющихся нейронов мозга и стоящей за ними «тёмной силы»? И в первом, и во втором случае идёт только механическое объединение частей, попытка объяснить индивидуальную психологию человека из её животного основания, которое затем только «встречается» с социальным. Всюду получается так, что общество — отдельно, родитель и ребёнок — отдельно, между ними есть связи, более или менее сильные, а также есть связи нейронные, которые занимают особенное, третье место по отношению и к родителю, и к ребёнку, и, тем более, к обществу. Да ещё и за этими связями стоят какие-то силы, влияющие, выходит, сразу на всё (нейроны ведь есть у каждого).
То, что социальное невозможно без биологического, следовательно, есть не объяснительный принцип, а только предпосылка к пониманию социального, которая может быть правильно понята только тогда, когда само социальное понято правильно — как нечто цельное, имеющее биологическое своей обязательной предпосылкой, но качественно отличающееся от него. Высшую форму движения материи нельзя объяснять из низшей, но без низшей высшая форма движения невозможна.
Э.В. Ильенков пишет, что «руководствуясь именно такой логикой, К. Маркс ставил и решал вопрос о «сущности человека» — о конкретно-всеобщем определении человеческого индивида, личности, как совокупности всех общественных отношений. В оригинале сказано еще выразительнее —ансамбль, то есть не механическая сумма одинаковых единиц, а представленное в единстве многообразие всех социальных отношений.
«Сущность» каждого индивида, относящегося к данному «роду», заключается, согласно логике мышления К. Маркса, в той совершенно конкретной системе взаимодействующих между собою индивидов, которая только и делает каждого из них тем, что он есть. В данном случае это принадлежность к роду человеческому, понимаемому не как естественно-природная, биологически заданная «немая связь», а как исторически возникшая и исторически же развивающаяся социальная система, то есть общественно-исторический организм как расчлененное целое.
Биологическая же связь, выражающаяся в тождестве морфофизиологической организации особей вида «homo sapiens», составляет лишь предпосылку (хотя и абсолютно необходимую, и дажеближайшую), лишь условие человеческого, «родового» в человеке, но никак не «сущность», не внутреннее условие, неконкретную общность, не общность социально-человеческую, не общность личности иличностей» [iv].
И ежели всё-таки исходить из того предположения, что в социуме нет ничего несоциального (понимая при этом, на чём это социальное покоится), и что оно, вместе со всеми своими членами, есть единое неделимое целое, растущее из общего корня (а не составляющее собой сумму «индивид» + «индивид», «индивид» + «социальный институт», «индивид» + «общество» и пр.), получается картина несколько иная.
Мы уже выяснили, что та самая «тёмная сила», которая противостоит человеку откуда-то извне и всё портит, есть только его собственная отчуждённая сущностная сила. Это та сила, которая одновременно принадлежит человечеству и, в то же время, выступает против него, как нечто чуждое и как будто находящееся вне его, довлеющее над ним. На сегодняшнем историческом этапе она отчуждается, прежде всего, под действием товарной логики капитализма, отношений частной собственности.
И едва только человек взрослеет, вступает в «реальный мир», в товаро-денежные отношения, на него тут же обрушиваются все связанные с этими отношениями скорби. До этого, пока он ещё ребёнок, товарная логика и связанные с нею разрушения не могут проникнуть в жизнь маленького человека даже законодательно. Ведь детство в большинстве капиталистических стран — тем более, США — охраняется законом.
Ну, а если она всё-таки туда проникает? Если всё это признание неприкасаемости детства — не более чем фикция? Ведь ребёнок, хотя и не выступает ещё субъектом общественных отношений, во многом является их объектом, его «живут» другие люди, которые-то в этих отношениях состоят и от них же страдают.
Похоже, именно об этом нам пытаются сказать и Гловер, и Рапсон, и даже О’Коннор.
Они связывают как возникновение, так и расцвет проблемы «славности» с изменившимися условиями общественной жизни — хотя и каждый по-своему. Гловер так вообще вплотную подходит к тому, чтобы объявить эти условия повинными в возникновении синдрома «славного парня», но не может этого сделать. Как мы думаем, сразу по двум причинам. Первая — потому, что для этого ему нужно было воспринимать эти социальные условия как историчные, движимые поступательным развитием производительных сил (что, согласитесь, для психотерапевта было бы уже слишком), во-вторых — потому что он в рамках своей врачебной практики вынужден предагать реалистичные методы решения проблемы. Изменение своего поведения, установок, взглядов, быта и привычек выглядит в этом плане намного реалистичнее, чем пытаться изменить сами общественные отношения, породившие эти привычки. Он может говорить только об изменении отношений индивида с обществом. «Не можешь решить проблему — измени своё отношение к ней».
О’Коннор в этом смысле заходит в крайность, но крайность крайне полезную (он вообще самый полезный в нашем разборе учёный). Так как он даже не пытается искать ответа в «общественных связях», отказывается от попытки изменить их, ему ничего больше не остаётся, кроме как искать ответа в связях нейронных, изменять их, — признавая при этом, что они менятся не хотят. Его выручает только сопротивление «тёмной силы», само признание которой здесь есть не что иное, как протягивание социального в сферу биологии, попытка объяснять биологическое (или психическое, которое у О’Коннора всюду смешано с биологией) человека, исходя из социального — так, как это и рекомендовали делать Выготский и Маркс. С одной лишь поправкой: О’Коннору о диалектическом материализме ничего не известно. Объясняя «вредные привычки» человека из строения его мозга, и связывая изменение этих привычек с изменением мозга, О’Коннор повсюду оказывается на грани то солипсизма, то буддизма, то ещё чего-нибудь не вполне научного.
В этом ключе и правильно получается, что «вредные привычки» оказываются такими «неподатливыми» — ведь они имеют общественную природу. Выступая против этих привычек вот так вот прямо, напролом, человек выступает против всего, что в нём есть общественного, конкретно-исторического, товарно-логического, он в одиночку пытается повернуть вспять всё колесо общественного развития! Разумеется же, что такой бунт обречён закончится поражением. И всё, что тут рекомендует О’Коннор — это не переставать сражаться, приучая себя сносить поражения достойно, поскольку другого выхода нет. Идти на поводу дурных привычек — значит, окончательно разрушить собственную жизнь, не идти на их поводу — значит, почти безнадёжно сражаться, и тут действительно правильнее выбрать хотя бы немножко обнадёживаюший вариант, чем тот, который вовсе никаких надежд не содержит. Даже таким путём менять паттерн — это лучше, чем вообще не менять его.
Напомним, что «паттерн», как мы уже выяснили — это сама товарная логика, движущая общественное производство (в том числе, и производство людей), приводящяя на сегодняшнем этапе развития общества к отторжению человека от его же собственной сущностных сил, отчуждению человека от его человеческой сущности.
8
Так что же, собственно говоря, с любовью? Это ведь был тот вопрос, с которого и начался весь разбор, а, получается, что до сих пор на него ответа нет.
С любовью дело обстоит одновременно очень хорошо и очень плохо. Хорошо — потому что «сущность любви во многом совпадает с человеческой сущностью в целом»[v], а многое об этом мы уже знаем (в философском смысле, конечно). Плохо — потому что от своей сущности в человеке уже почти ничего не осталось (увы, в самом буквальном смысле). И хотя последнее заявление звучит больше как гипербола, шутка, оно вряд ли кого-либо способно развеселить, если немного в него углубиться. Потому что, хотя сущность человека и социальная, родовая, сегодня человек соприкасается с ней далеко не буквально, практически, а в лучшем случае только теоретически. И это — более, чем чудовищно.
Ведь в эпоху господства частной собственности, в эпоху господства товарной логики, «отношения между людьми выступают как отношения между вещами, с характерной для них вещной логикой»[vi]. А когда люди взаимодействуют между собой как вещи, они не могут быть счастливы в принципе. Правила обращения с вещью сегодня — это пользоваться ею до тех пор, пока она не сломается, не начнёт создавать неудобств, не потеряет товарный вид или пока не предложат новую, а когда это произойдёт, то старую безжалостно выбросить на помойку. Сущность человека, коль скоро она нам известна, никогда не укладывалась в рамки каких-либо общественных отношений, она всегда стремилась за любые подобные рамки вырваться, создать себе отношения, никакими рамками не скованные — тем более, товаро-денежными. Любовь тоже возникает и расцветает «там, где отношения между людьми не опосредованы имущественными отношениями. Тогда человеческие чувства тоже не зависят от этих условий и выражают общечеловеческое единство»[vii].
В рамках товаро-денежных отношений ни о каком единстве говорить не приходится. Товаро-денежные отношения противоречат всякому единству, их суть — раздробленность общества, деление его на элементы и дальнейшее отчуждение этих элементов от общества и от самих себя. Только «дробя» общество до бесконечности, можно обеспечить работу этой машины, ведь чем больше в обществе независимых, враждебно настроенных к друг другу частей, тем больше товаро-денежных связей между ними можно создать. Там же, где дробить общество уже не получается, товарная логика с железной необходимостью дробит индивида, «фрагментирует» его, расщепляет «неделимое» (лат. individuum). Сегодня не только «сколько людей — столько и проблем», а и «сколько в людях дробей — столько у этих дробей проблем»[viii].
Психотерапия, коль скоро мы к ней обращаемся, сама возникает как продукт предельного разделения индивидов, когда проблемы, возникающие «в психике» одного человека, решаются «в психике» другого — это при том, что по своей родовой сущности люди являют собой одно целое. «Психотерапевт не делает ничего такого, что не может себе сделать сам человек», как мы читаем в интереснейшем блоге российского психотерапевта Павла Бесчастнова[ix]. И в этом он абсолютно прав.
И уж очень интересно Павел Бесчастнов пишет о том, что психотерапевт во время сеанса стремится создать с пациентом отношения, не создавая отношений при этом. Психотерапевт — это и друг, и точно не друг, и товарищ — и совсем не товарищ, внимательный, душевный, сопереживающий собеседник — но, при этом, предельно безразличный слушатель. Такова его профессиональная этика, требования, выдвигаемые к нему его ремеслом. Сложности, которые возникают на фоне этого, вместе с этим, есть одно из выражений фрагментации индивида и коллектива, момент, когда люди перестают заниматься общим делом, а работают над созданием голых, лишённых человечности, человечески-выглядящих отношений и отдельных частных дел («business»), — момент, потому что этим страдает не только психотерапия, а вообще всё общество. С этим мы тоже согласны.
Но когда Бесчастнов говорит о том, что продукт психотерапии есть здравый смысл, он уже одновременно и прав, и не прав. Прав, потому как честно говорит, что задача психотерапии — помочь человеку приспособится к миру (в этом и есть «смысл» любого здравого смысла), не прав — потому, что ограничивает психотерапию приспособлением.
В этом вскрывается, кстати, и отношение психотерапевта к человеку как к биологическому существу. Потому что сущность человека состоит не в том, чтобы приспосабливаться к окружающей среде, как это делают животные, а в том, чтобы приспособить эту среду под себя, как это и происходило на протяжении всей человеческой истории — с тех пор, как человек не выбросил палку, а превратил её в орудие для систематического изменения действительности. Творчество, осознанное создание себя как родового существа, есть главная сущностная сила человека, и говоря о том, что человеку нужно приспосабливаться, психотерапевт всегда идёт против самой сущности человека, рискует отправить его обратно в животное царство[x].
А ведь когда человек перестанет приспосабливаться, психотерапия только и сможет выработать себя как психотерапия и уйти на покой. Пока она это не сделает — она нужна, она будет жить, но всегда будет упираться в этот «стеклянный потолок». Когда сделает — её путь будет завершен. И не решая своей главной проблемы, она оказыватся только «полировкой бронзы на «Титанике», сотрясанием воздуха и действительно ничего не делает, как это сами психотерапевты уже давно подметили. Загвоздка в том, что, решая эту проблему, психотерапия вместе с тем уничтожает и саму себя, потому что делает шаг к уничтожению самих основ своего существования — мира, в котором человек по воле сдерживающих его развитие отношений частной собственности, вынужден приспосабливаться, выживать, а не быть человеком.
Именно о приспособлении, хотя и в очень хитрой форме, говорят все рассматриваемые нами сегодня психологи — Гловер, Рапсон, О’Коннор… И даже Докинз, хотя он совсем не ещё не психолог, а только «учится». Есть ли разница между «эволюционно стабильными стратегиями», «парадигмой», «тревожной привязанностью» или «паттернами»? Поскольку они служат приспособлению — нет. Но и не служить ему пока они тоже не могут.
Разумеется, никто не говорит, что психотерапевты — это плохие люди, которые не хотят помочь другим. Могут, и помогают — по мере сил, многие даже с предельной самоотверженностью. Просто необходимость общего (целостного) подхода до сих пор остаётся всё тем же «камнем», который, как писал Выготский почти 90 лет назад, «презрели строители», но который «стал во главу угла», и который очень срочно нужно вернуть на правильное место, чтобы дальше строить эффективную практику.
Фрагментированность индивида и коллектива — это объективный факт. И все психиатры, социологи, да и вообще всякие учёные так или иначе этот фактотображают, закрепляют в своих исследованиях, сами будучи этим объективным фактом, данностью. Теперь ещё дело состоит в том, чтобы что-то с этой фрагментированностью сделать — коренным образом.
9
Товаро-денежные отношения предполагают отношения взаимовыгоды: «ты мне — я тебе». А там, где начинается такое отношение, любовь (как принципиально противоположное отношение), заканчивается. И «славные люди» во главу статьи были выведены не случайно, ведь это люди, которым даже в детстве общество не смогло обеспечить безусловного человеческого развития, которых оно, посредством родителей, включило в жёсткую товарную логику с самого их рождения. Они и рады бы любить по-другому, безусловно — да не могут. То, что дело происходит в США, стране передового капитализма, настораживает ещё больше.
Когда Рапсон говорит о том, что если бы «славность» была заболеванием, то о нём писали бы в газетах и показывали ролики на телевидении, он оказывается просто дьявольски прав. Потому что с этой точки зрения, признать «славность» как заболевание — значит признать, что больно всё общество. «Такое серьезное явление должно бы иметь страшное название, призванное передать огромные потери и страдания, его сопровождающие. Но все названия, которые мы используем, кажутся неподходящими: «хронически славный», «стремящийся понравиться», «синдром славного парня». Даже научное наименование из области психологии кажется несколько расплывчатым: тревожная привязанность у взрослых. У этой эпидемии явно проблемы с идентификацией.
Почему же она проходит незамеченной? Главным образом потому, что подобное состояние не рассматривается как проблема. Всех устраивает, что существуют люди, которые делают больше, чем от них требуется. Никто не возражает, что ими движет чувство собственной неполноценности. Более того, множество социальных систем опирается на механизмы страха, стыда и вины, чтобы с их помощью манипулировать людьми, а славными людьми манипулировать проще простого».
Вряд ли это можно было бы выразить лучше. Попросту говоря, мы живём в обществе всеобщей эксплуатации. Когда психотерапевты Берри и Дженей Уайнхолд, исследующие проблемы созависимости и резко критикующие медицинский (основанный на принципиальной неизлечимости) подход, заявляют, что сегодня 98% процентов населения земли находятся в тормозящих развитие «детских» отношениях созависимости[xi], что это значит? Только то, что общество сегодня не может вырасти, оставаясь пожизненно «впаянным» в детские модели взаимоотношений — вплоть до того, что многие люди сознательно выбирают для себя инфантильность как стиль жизни, как ответ на связанные со взрослением и вхождением в реальный мир проблемы.
Капитализм настолько глубоко деформировал социум, что даже такая важнейшая стадия развития личности — индивидуализация, отделение человека от родителей, без которой, собственно, и сам капитализм-то невозможен, — уже не происходит нормально, если вообще происходит. Складывается впечатление, что капитализм, разделяя всё и вся, сам уже настолько боится закономерных последствий этого разделения — фазы возвращения индивида в коллектив и приобретения им истинной, неразделённой общественности, которая неизбежно следует за фазой отделения, — что вынужден изо всех сил стараться предотвратить даже само отделение. И, будучи не в состоянии «уйти», уничтожить сам себя, он сопротивляется самому себе в рамках себя же самого, подчиняясь собственной же логике: неистово деля, фрагментируя людей «до потери рассудка», стирая все мыслимые и немыслимые противоречия так, чтобы это выглядело, как коллективность. То, что при этом люди не только не являют собой коллектив, но даже не видят между собой точек соприкосновения, здесь как-то упускается. Не только «славные люди» не могут нормально любить — никто не может. Просто на «славных людях» это лучше видно — видно именно как проблема.
Похоже, что так же, как «славный человек», сталкиваясь с противоречиями действительной жизни, может только стараться быть ещё более славным, капитализм, сталкиваясь со своими собственными противоречиями, решает их только… «стараясь» ещё сильнее быть капитализмом.
Текст: Александр Гавва
Ильенков Э.В. Гегель и проблема предмета логики. // http://caute.ru/ilyenkov/texts/hglogic.html
[ii] Новиков Б.В. Отчуждение как философская проблема. // http://www.proza.ru/2011/02/02/714
[iii] Выготский Л.С. Психология развития человека. — М.: Изд-во Смысл; Эксмо, 2005. — 1136 с. — с.43
[iv] Ильенков Э.В. Что же такое личность? // http://caute.ru/ilyenkov/texts/personab.html
[v] В. Пихорович. Эволюция любви. // propaganda-journal.net/124.html
[vi] Марина Бурик. Фрагментарный коллектив = фрагментарный индивид. // http://spinoza.in/theory/fragmentarny-j-kollektiv-fragmentarny-j-individ.html
[vii] М. Бурик. Что такое любовь? // http://propaganda-journal.net/3.html
[viii] В услових глобальной товарной фетишизации человек вынужден всё время возвращать свои же собственные, но отчуждённые личностные качества, покупая их, как товар. На обслуживание этой потребности ныне работает целая индустрия (например, так называемые «тренинги личностного роста», которые во многом являются мошенничеством, сегодня являются очень популярными, как попытка купить и потребить собственную отчуждённую личность — «получить навык», «развить умение», «обрести способность» и пр.). То, что преподносится, как развитие, есть на самом деле, не развитие, а потребление.
[ix] «Как на самом деле работает психотерапия». // http://stelazin.livejournal.com/109904.html
[x] В этом смысле очень интересны размышления того же Павла Бесчастнова о любви. Описывая «механизм» её «работы» на примере связанной с ней гормональной и мозговой активности, автор делает предположение, что любовь «работает» в рамках биологической «системы вознаграждения» («reward system»), используя которую, человек заставляет свой организм выдавать гормоны радости. Посему, любовь есть только «самое доступное из интенсивных и самое интенсивное из доступных нам устойчивых циклов вознаграждения»..
«Очевидно, что любовное переживание,- это сложная многоуровневая конструкция, куда входит самые разные структуры, от высших отделов лобной коры до рептильного ствола мозга», пишет он. «Да, я наслышан, как трудно самостоятельной девушке найти приличного мужчину в наши дни и все такое, но это уже локальные изгибы социалки. В целом же романтическая любовь это оптимальное соотношение цена/качество. Это IKEA, Wal-Mart и Facebook в мире циклов вознаграждения. Собственно секс и размножение тут вообще не при чем, просто сексуальное поведение оказалось наиболее удобным базисом, на котором можно было выстроить устойчивую и масштабную структуру».
Однако, сам стиль написания поста не исключает варианта, что изложенное автором — просто шутка, высказанная для того, чтобы показать бесплодность подобного подхода. // http://stelazin.livejournal.com/109904.html
[xi] Здесь они стремительно уходят в область «утопического капитализма». Разбирая в своей книге причины созависимости, но твёрдо стоя на позициях христианства, Уайнхолд делают вывод, что созависимость существует только как порождение капитализма, пошедшего в своём развитии без учёта учения Христа. Оно же, по их мнению, основано на принципах взаимозависимости. Поэтому психотерапия по Уайнхолд предполагает, в конечном счёте, построение рядом с «плохой» капиталистической моделью отношений «хорошую» модель, которая, в свою очередь, должна будет «плохую» модель вытеснить.
С одной стороны, они не дают никакого ответа на то, каким образом это вытеснение должно случиться — что особенно жаль с оглядкой на то, что в своё время (когда христианство перестали трактовать творчески) этого не произошло. Но с другой, Уайнхолд очень проницательно связывают своё «избавление от созависимости» с необходимостью менять все общественные связи, порой даже приближаясь в этом к христианскому коммунизму.
По нашему мнению, что созависимые отношения, что взаимозависимые, естьпревращённые формы коллективности. Взаимозависимость как антипод созависимости есть только зеркальное её отражение, а не нечто качественно новое, лучшее. Как сказал бы Роберт Гловер — «противоположность безумию — тоже безумие».
